Летом
В те же дни пономарь одной из церквей, где собирались стрельцы, вынес им книгу о «блудовстве» брадобрития. «Хорошо и постоять за это, хотя б и до смерти», — заключил он свое чтение. Сильно подействовал на стрельцов и отчаянный поступок их товарища Ефтифеева. «Хотя умру, — сказал он воеводе Ржевскому, — а бороды брить и собирать пошлину с русского платья, не буду!»
В величайшее смущение привела астраханцев еще и появившаяся в июле молва о запрещении на семь лет русских свадеб. Теперь, дескать, всех девиц будут насильно выдавать за «бусурман» — «некрещеных немцев». Чтобы упредить указ, в конце этого месяца сыграли сразу 100 свадеб. И в ту же ночь подвыпившими гостями был захвачен в Астрахани Кремль, где под их горячую руку попали иностранцы: полковник Девинь, капитан Мейер с женой, стращавшей стрельцов, что «будут и они в пост мясо есть», и еще несколько человек. Наутро сыскали и Ржевского, прятавшегося в курятнике. И его «скололи копьем».
Выбранные мятежниками старшины разослали по окрестным городам грамоты: «Стали мы в Астрахани за веру христианскую, и за брадобритие, и за немецкое платье, и за табак, и что к церквам нас и наших жен и детей в русском платье не пущали...». Получившие их казаки сильно разволновались, но пристать им к астраханцам атаманы не дали.
В планах мятежников было идти до Москвы, захватывая по пути города. В Москве, расправившись с боярами, намеревались они до-браться «до немецкой слободы» и «до царской родни», чтобы «вывести весь его корень». Но, не получив от донцов поддержки, не справились восставшие и с близким Царицыном, где не захотели пристать к ним даже рядовые горожане...
Известие о взбунтовавшихся астраханцах Петр принял со всей серьезностью. Отписал в Москву, чтобы вывезли оттуда оружие и казенные деньги, а на усмирение мятежников отправил самого фельдмаршала Шереметева. Тот довольно легко справился с порученным делом. Смутьяны были схвачены и отправлены на пытки и казни в Москву...
Новые порядки
Указ о запрете бород и русского платья получили не только в Астрахани. Он был разослан по всем городам, и везде с ним случились жестокости. В Соликамске воевода решил огласить указ в церкви, чтобы тут же и покончить все дело. Собравшихся прихожан объял ужас, когда сведали они, чего хочет от них государь. «Последние годы, последние годы», — зашептали меж собой мужики, решив не покоряться обычаям «нехристей». Но лишь только вышли они из храма, как сразу же попали в окружение. Их хватали, заламывали руки, и пока один из солдат стриг бедняге бороду, другой ножницами же укорачивал ему кафтан.
Мало кому достало сил обороняться. Видя тщетность подобных усилий, большая часть «стрегомых», не обращая внимания на разор одежды, на поднятый их женами вой, торопилась поймать валившиеся волосы, чтобы припрятать их за пазуху. Остатки бород они хранили потом до самой кончины, завещав положить их вместе с собой в гроб.
Считалось, что над безбородым недостойно ни петь, «ни свещи по нем в церковь приносити». В Воронеже один из плотников на вопрос, куда же подевалась его борода, вытащил ее из-за пазухи: «Вот, храню! Чтобы предстать с нею пред Господом». Последнее представлялось для русских людей чрезвычайно важным. Они еще помнили, как стращал их патриарх Адриан: «Если обреете бороды, то где станете на Страшном суде: с праведниками ли, украшенными брадою, или с обритыми еретиками?» Он называл брадобритие «еретическим безобразием, уподобляющим человека котам и псам», но патриарха Петр заставит потом замолчать. Известно, что прибывшего умерить гнев Петра на стрельцов Адриана монарх просто выставил вон: «Убирайся! Разве твое дело вмешиваться в мои дела?! Казня злодеев, я делаю богоугодное дело».
«Он не таможенный надзиратель, он при мне только блюститель веры» — так определил Петр роль патриарха, когда обещал английским купцам сломить сопротивление Церкви табачной торговле. И обещание свое выполнил. Влияние Святейшего на государственные дела настолько уменьшилось, что даже в народе заговорили о нем уничижительно: «Какой-де он патриарх? Живет из куска! Зато-де и не обличает, а власти все подкупные».
Противодействие Адриана Петр испытывал очень недолго. В
ковью и законами обычаев. Еще Русская Правда (кон. XI в.) устанавливала штраф за лишение человека усов и бороды, равный 12 гривнам! В то время как за убийство смерда брали только 5!
В решениях Стоглавого собора, составленных при царе Иване Грозном, «о творящих брадобритие» говорилось как о «ненавидимых от Бога, создавшего нас по образу своему». При Алексее Михайловиче случилось однажды, что мятежный протопоп Аввакум, служивший еще в Москве, не захотел благословить сына боярина Шереметева, явившегося в церковь без бороды. При царе Федоре Алексеевиче патриарх Иоаким отлучал от церкви не только вздумавших выбрить бороду, но и тех, кто не отказался общаться с ними...
Понятное дело, что в вводившем новые порядки Петре, стали видеть не своего, русского, а подменного царя — «немчина». Сведущие в Писании признали в нем даже «антихриста», «от нечистой девицы» рожденного. Привычки и поведение царя много этому способствовали. Он брился, носил короткое платье, бывало и бражничал, и не всегда говел, когда надо было. Поговаривали, что и сам Великий пост он надумал убавить, и посты по средам и пятницам отменить... Знали в народе, что и в семье у Петра не все ладом. Законной супруге он предпочитал девицу Монс.
Наслушавшись подобных обличений, нижегородец Иванов не убоялся прийти и в Москву, чтобы лично известить Петра, что «он веру христианскую разрушает: велит бороды брить, платье носить немецкое, табак тянуть, и потому-де для обличения его, государя, он и пришел!».
Старые заблуждения
Обличать царя было за что, но и у Петра была своя правда, за которую стоило ему постоять. Еще при отце его хорват Крижанич, болевший за славян и Россию, нашел русскую одежду едва ли не самой худшей. Ходят, мол, в ней «будто зашитые в каких-то мешках». «Если бы кто и захотел, — говорит он далее, — придумать дурную и ни на что не годную одежду, не мог бы придумать ничего иного, нежели то, что носят на Руси».
«Мерзкий и непристойный вид волос, бороды и одежды», по мнению Крижанича, не способствовал «ни ловкости, ни свободе», делая русских людей более похожими «на лесных дикарей, чем на храбрых воинов». Он предлагал государю подействовать на своих подданных личным примером, одевшись не по-прежнему, а так, чтобы платье наиболее подходило для всяких нужд и потребностей.
Сознавая, что здесь придется царю менять вековые привычки, Крижанич заранее готовит ему оправдание. «Если кто скажет, — говорит он, — что не подобает нарушать старых обычаев, то ему мы ответим: не годится сохранять и старых заблуждений!»
Совершенно согласный с Крижаничем С. Соловьев оправдывает и жестокость Петра, действовавшего совершенно в духе своего времени. «Другой способ был тогда немыслим», — утверждает историк, вспоминая и о раздражении, в которое вводили Петра противники, заставляя его относиться к бороде так же враждебно, как они сами относились к «блудоносному образу». Получалось, что борода сделалась «знаменем», и, естественно, Петру первым делом следовало «низложить это знамя».
Крепостью и налогами
Наблюдая за путешествием молодого Петра, за его увлеченностью новым, многие в Европе уже тогда сообразили, что русский царь тотчас по возвращении в Россию приступит к широчайшим преобразованиям. «Он непременно постарается искоренить в своем народе невежество, чтобы развить в нем новые силы и способности», — полагал Лейбниц. Но догадывался ли этот проницательный ученый, какими способами будет искоренять Петр невежество?
Известно, что его заграничное путешествие было прервано выступлением стрельцов. Только «крепостью» полагал он возможным погасить вспыхнувший огонь. И даже получив извещение о прекращении бунта, Петр, жалеющий о сорванной поездке в Венецию, не сворачивает с пути в Москву.
Он прибыл сюда 25 августа
Повергнув «знамя», Петр взялся и за истребление самого вражеского войска. Уже 30 сентября совершена была первая массовая казнь стрельцов, после которой пошло-поехало... Рубили головы не только палачи. Их рубили все приближенные Петра. Говорят, и сам он лишил головы пятерых, а любимчик его Алексашка Меншиков хвастался, что за ним числится 20 человек...
Бородачам же вскоре было дано послабление. Заимевшие медную бляху с изображением усов и бороды могли разгуливать по городу спокойно. Но за бляху нужно было платить. Кто именно и сколько платил — неизвестно, поскольку первый указ о пошлине на бороды не найден.
Вслед за бородой наступила очередь и одежде. Целым рядом указов назначалось в Москве и других городах носить нерусские платья, для чего прибивались на площадях и соответственно одетые «чучелы». Один посадский пошил себе новую одежду, примерил и не смог удержаться от брани: «Кто это платье завел, того бы повесил!». «Прежние государи, — не смолчала и жена его, — по монастырям ездили, а этот только на Кокуй (в немецкую слободу) ездит».
С
Сшить себе и жене новое платье обходилось в копеечку! А здесь еще и борода, и всякие другие налоги: со свадеб, с хомутов, водопоев, перевозов, бань, ульев... Башкиры жаловались, что среди собираемых у них налогов (72!) были и на глаза! С черных — по 2 алтына, с серых — по 4 коп. В той же Астрахани сборщики забрались в погреба, чтобы намерить там сажени. С лодок ввели причальные и отвальные: «Хворосту на 3 копейки привези, а привального дай гривну». Брали еще с печей, с точки ножей, с варки пива и браги, с выделки пряжи... «Бог знает, что у нас в царстве стало, — жаловался один белгородский священник. — Таки подати стали — уму непостижны, никак в нашем царстве государя нет?!» Ужаснувшись казнями, вторили ему и всякого прочего рода люди: «С молодых лет бараны рубил, и ныне ту руку натвердил над стрельцами»; «Коли стал стрельцов переводить, переведет и всех; уже ожидовел и без того жить не может, чтоб в который день крови не пить».
* * *
Неприятие «босых рыл» и немецкой одежды выступали, таким образом, лишь вершиной айсберга народного недовольства. Такого огромного, что о него разбился бы корабль любого властителя. Любого, но не такого Великого, как Петр, умевшего сломить любое препятствие. Он не уговаривал, не убеждал, а ломал! Порою кажется, что он совсем не верил в нравственную силу собственного народа и более сердился на Россию за техническую отсталость, чем любил ее за невинную красоту. Он как бы шел на поводу у «застарелого зла». Множество всяких неисправностей заставляло его браться то за одно, то за другое, но «при множестве дел — не останешься без вины».
Да, ему удалось создать новое мощное государство, и, согласимся с Костомаровым, за огромный труд, за высокую устремленность русские люди простят, давно простили Петру его жестокости. Вопрос лишь в том, простил ли его Господь?