Даздраперма, или «Комсомольская Пасха»

| статьи | печать

Уже в пятом классе гимназии он порвал с Богом: снял крест и бросил его в мусор. С годами всякая мысль о религии начинает вызывать у него паталогическую ненависть. Штудируя Гегеля, он не может удержаться от ругательств и щедро разбрасывает их по полям книги: «Мерзко, вонюче», «Бога жалко! Сволочь идеалистическая!»… Схожей оценки удостаивается у него и Достоевский: «морализирующая блевотина». В письме Горькому у Ленина рождается уже и чеканная формула: «Всякий боженька есть труположство».

Ненависть его к «религиозному опиуму» настолько велика, что «всякое кокетничанье с боженькой» кажется ему «самой гнусной заразой». Верующих коммунистов он предлагает немедленно изгонять из партии, а книги духовного содержания, по мысли большевистского вождя, годятся лишь «на бумагу».

Необходимость борьбы с религией для него настолько очевидна, что он называет ее азбукой марксизма, и, вполне понятно, наступление на церковь не могло не начаться сразу же после перехода власти к большевикам. «Декрет о земле» (26 ок­тября), один из первых принятых новой властью, провозглашает церковные земли народным достоянием. 20 января 1918 г. появляется декрет «Об отделении церкви от государства и школы от церкви», а в мае того же года образовывается ликвидационный отдел Наркомюста, в задачи которого входит унич­тожение всех управленческих церковных структур…

В 1918—1919 гг. в ходе «разоб­лачительной» кампании вскрываются раки с мощами русских святых, в том числе и особо почитаемых, таких как Тихон Задонский, Митрофан Воронежский, Петр и Феврония МуромскиеСавва Сторожевский, Сергий Радонежский. Этим последним вскрытием вождь особо интересуется, приказывает показать снимки, и Бонч-Бруевич приносит ему фотографии, сделанные с отснятой кинопленки. Ильич рассматривает их с видимым удовольствием.

Накопленный в 1919 г. опыт по массовому вскрытию усыпальниц был признан большевиками удачным, и в июне 1920 г. Совнарком поручил наркомату юстиции разработать положение о ликвидации мощей «во всероссийском масштабе». 25 августа подготовленный документ был разослан для исполнения, и тут уж пришлось подтягиваться и отстающим: 17 декабря 1920 г. были вскрыты и оставлены обнаженными для обозрения мощи Серафима Саровского, а в 1922 г. добрались даже до раки легендарного Александра Невского.

23 февраля 1922 г. вышел дек­рет ВЦИК об изъятии церковных ценностей. 19 марта 1922 г. Ильич в особом письме членам Политбюро призвал повес­ти борьбу с Русской Церковью не на жизнь, а на смерть.

«Именно теперь и только теперь, когда в голодных местнос­тях едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, — писал он своим ближайшим соратникам, — мы можем (и поэтому должны!) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией… Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся по этому поводу расстрелять, тем лучше…»

Приведенное письмо явилось, по всей видимости, откликом на записку наркома внешней торговли Красина, в которой тот обосновывал необходимость создания за границей синдиката по продаже реквизированных драгоценностей. Ознакомившись с ней, Ленин запрашивает мнение Троцкого: не провести ли соответствующей директивы в Политбюро. Отвечая вождю, Троцкий хвалится, что уже им захвачена «добыча крупнейшая», несмотря на то что начатая работа «далеко еще не закончена».

Под «крупнейшей добычей» Троцкий понимает пока лишь имущество, но золота и камней Ленину мало, ему нужны головы священников, и он торопит суды с процессами над духовенством. По его инициативе в мае 1922 г. Политбюро принимает решение дать директиву Московскому трибуналу привлечь к суду патриарха Тихона и применить к находящимся под судом попам высшую меру наказания. Трибунал, разумеется, не стал противиться и тотчас же привлек к суду патриарха, приговорив одновременно еще и 11 священно­служителей к смертной казни.

Жестокость приговора никому не показалась удивительной. Поповские головы к тому времени давно уже превратились «в пни, на которых партия затесывала свои коммунистические колья». У кого-то родилась тогда даже политически выверенная час­тушка: «Будем делать чудеса, ничего нет проще. Из попа мы в полчаса приготовим мощи».

Одним из первых мучеников, пострадавших от новой власти, стал епископ Тобольский и Сибирский Гермоген. Его большевики утопили еще в 1918 г. В январе 1920 г. ими был зверски убит Киевский митрополит Владимир. Лицо его оказалось проколото и прострелено. Грудь, бока, затылок тоже были прострелены и исколоты штыками. В августе 1922 г. был расстрелян митрополит Петроградский Вениамин… К началу Второй мировой войны из примерно двухсот на кафедрах останется лишь четыре архиерея, а в церквях продолжат служение только несколько сот священников из прежних 50 000. Ильич, думаем, сильно порадовался бы таким успехам.

«Мы раздуваем пожар мировой, церкви и тюрьмы сровняем с землей», — дружно пели большевики на послереволюционных митингах, и если с тюрьмами и мировым пожаром они в мечтах своих что-то напутали, то с церквями все у них было «в порядке»: величайшее множество православных служителей было расстреляно и загублено в лагерях, а от тысяч порушенных храмов действительно осталось лишь ровное место.

C Богом дело оказалось много сложнее. По представлению Ильича, Его должно было заменить электричество. «Пусть крестьянин молится электричеству, — сказал он как-то мечтательно, — тогда вместо неба он будет больше чувствовать силу центральной власти». Силу большевистской власти у крестьянина была возможность почувствовать. И в силу элект­ричества он тоже поверил, но и с Богом почему-то не спешил расстаться.

«Железный Феликс» (Дзержинский) никакого электричест­ва к Богу не приплетал. На его характер, все должно было быть много проще: «Попов расстрелять, церкви под клуб — и крышка религии!» И расстреляли, и отдали церкви под клубы, склады и конюшни — а все ж религии так и не смогли добить. Даже с главными церковными праздниками не смогли справиться. Вместо старых, «отживших», придуманы были новые — «комсомольское Рождество» и «комсомольская Пасха», но те так и не смогли в народе прижиться.

На Рождество в 1923 г. комсомольцам поручено было «колядовать»: обходить с красной звездой дома и славить советскую власть. Тексты кричалок, по виду неприхотливые, читались ими с необыкновенным задором: «Тот, кто елочку срубил, тот вредней врага раз в десять, ведь на каждом деревце можно белого повесить!», «Елки сухая розга маячит в глазищи нам. По шапке Деда Мороза, ангела — по зубам!»...

Не ограничившись «колядованием», прошли по улицам карнавалами с благословляющими всех «пьяными» попами, чертями, буржуями и кулаками. «1922 раза Богоматерь рождала Христа, а на 1923 раз родила Комсомол», — убеждали ошалелых обывателей приготовленные плакаты, и, в подтверждение, на одном из них Богородица с неподдельным ужасом взирала на Младенца Христа, голова которого была увенчана красноармейским шлемом, да еще и осенял Он людей невиданным нигде образом — книгой с названием «Исторический материализм».

У монастырей и храмов карнавалы останавливались, и выходящий из толпы «комсомольский поп» провозглашал зычно: «Радуйся, о Марксе, великий чудотворче», после чего комсомольцы, плюнув на восседавшего на черном гробу с «мощами» «монаха», подходили к попу за «благословением». Завершался «перфоманс» сожжением икон (их во множестве собирали по предприятиям. В Твери только на «Пролетарке» сдали для публичного уничтожения 1200 икон!). В кострах сжигали и елки с навешанными на них чучелками попов, буржуев и «богов всех времен». Здесь же водили хороводы с пением «комсомольских молитв»: «Не надо нам раввинов, не надо попов. Бей буржуазию, дави кулаков»… «У попа была собака» исполнялось при этом как-то особенно громко.

С улиц карнавал перемещался в клубы, где вокруг «комсомольской елки» начинались веселые пляски безбожников, обряженных в костюмы всякой «нечис­ти». Во многих городах читались и лекции, высмеивавшие непорочное зачатие, ставились пьесы с тем же названием, организовывались суды над священниками…

Не были оставлены без охвата и школы. В них вывешены были красочные объявления: «Родители, не сбивайте нас с толку — не делайте Рождества и елку!»

А чтобы детишки не заскучали, решено было устроить для них «антирождественские вечера». Для них заготовили куплеты («Динь-бом, динь-бом, больше в церковь не пойдем») и соответствующие игры. В «антирелигиозном тире», к примеру, нужно было бросать мячи в попов и церкви…

Комитеты комсомола хвалились потом в своих отчетах, что «наделали громадный шум среди обывательщины», и газеты тоже были полны восторгов: «Славно поработали комсомольцы!.. Вышибать тысячелетнюю дурь, так с треском». Но навер­ху углядели в проведенной кампании и серьезные недостатки. Обеспокоившись замеченным «глухим раздражением в крестьянских массах» и выросшими «антисемитическими настроениями», Антирелигиозная комиссия поспешила призвать молодежь отказаться впредь от «нарочито грубых приемов».

К предстоящей «комсомольской Пасхе» готовились поэтому с особенной тщательностью. Религиозным тупости и смирению она должна была противопоставить пролетарское чаяние всеобщего народного счастья. В одной из поставленных пьес «чающие счастья» мужик и баба, танцуя, отказываются от своих старых взглядов. «В церковь, — декламирует мужик, — больше не пойду, сказка больно старая. Не поймаешь на уду больше пролетария». У бабы слова чеканнее: «Звучит иное слово, жизнь борьбою спенена. Брошу сказки боговы, возьму правду Ленина». «Сказочки боговы» отстаивает в пьесе толстый кулак со свиными глазами и поддакивающая ему жена, рассказывающая, как она грешила весь год, грешила, а теперь вот снова «ровно младенец чиста».

Необыкновенным успехом у публики пользовались и пьесы с буденовцами. Бросятся боги и попы с хоругвями и крестами на советскую власть, а в защиту ей выступит отряд красных конников, даст залп по церкви, и сгорит она тут же дочиста. Жгли в те дни вообще очень много. Столько сжигалось всяких духовных книг, чучел попов, моделей храмов, что пошли даже слухи, что на Пасху комсомольцы попытаются сжечь и действующие церкви. Пришлось большевикам успокаивать верующих.

Помимо антирелигиозных постановок были в программе «комсомольской Пасхи» еще и музыкальные номера, басни, анекдоты, частушки... Демонстрировались и всякие «чудеса» (с разоблачениями, разумеется): самозажигающиеся свечи, превращение воды в вино, обновление икон… Одно из чудес казалось зрителям совсем уж необыкновенным: прямо на глазах у них у Богородицы начинала вырастать борода…

Лекции тоже старались сделать нескучными. Тут у каждого были свои приемы, но далее всех пошел один из лекторов в Воронежской губернии. Стремясь сделать свой материал доступнее, он появился перед слушателями в одеянии «халдейского жреца», а потом еще и повел их к православной церкви, где, к всеобщему удовольствию, устроил «жертвоприношение» и «языческую пляску».Во многих городах обыватели зазывались объявлениями на суды. Ответчиками на них выступали местные батюшки. Если те отказывались являться или, не дай бог, пререкались, то ячейки РКСМ писали заявление в ГПУ с просьбой «не отказать принять меры в увозе попа как вредного элемента в переживаемое нами данное время». Где-то и заявлений писать не было никакой нужды. Зачем писать, если в ячейке пять человек, и четверо из них служат в органах?

Судили не только попов и религию. Дошли до того, что сделали подсудимым и Бога. Ему вменяли в вину кровопролитные войны, роскошь богачей, нищету трудящихся, недороды и всякие болезни. В сговоре с Ним действовали Георгий Победоносец, пророк Илия и св. Пантелеймон. В вынесенном приговоре отмечалось, что с вредными религиозными предрассудками пора кончать и что Бога нет.

Точно такой же приговор был вынесен Богу в одном из детских домов. «Кто верит, что Бог есть — поднимите руки», — спросила детей воспитательница. Поднимаются семь рук. Две потом опускаются... «Кто против Бога?» — спрашивают у детей снова и быстро вырастает лес рук. Ну, и ясное дело: «Ура! Провалился Бог!»

В другом детском доме дети оказались еще более сознательными. На проведенном собрании постановили не праздновать Пасхи. Что не праздновать — это понятно. Но как не праздновать, если впереди пасхальные каникулы? Тут уже сама власть решает «помочь». Объявляется всенародно, что в школах, техникумах и в дошкольных учреждениях отменяется празднование Рождества, Пасхи и Вознесения. Дни этих религиозных праздников объявляются рабочими днями. Весенний перерыв в занятиях оставляют, но делают его плавающим («между 10 апреля и 10 мая») только бы он не совпадал с Пасхой.

Вспомнили тогда же и о магазинах с парикмахерскими. Все это на Пасху закрывалось. Сделали так, чтобы работало, и внешне достигли вполне приличной картины: магазины работают, детишки идут в детсады и школы, трезвона колоколов нет (из-за запрещения звонить), куличей не пекут (с кооперативами провели соответствующую работу). Вроде и нет никакого праздника…

С календарем все же осталось еще много работы, и отовсюду шли требования его «почистить». «Рабочий первый шаг уже сделал, — писали тогда в одной из брошюр, — он вскрыл мощи — оказалась труха. Рабочий должен сделать второй шаг. Необходимо заполнить календарь пролетарскими именами». Тут же подметили, правда, что и имена не без изъяна (ибо получены они были в честь святых), что и с днями недели следует что-то делать, и прежде всего с воскресеньем.

До «свержения» воскресенья доберутся позднее, в 1929 г., когда декретом Совнаркома введут календарь с пятидневной неделей, а с именами тут не стали откладывать дела в долгий ящик — разрешили людям переименовывать себя и называть детей по собственному усмот­рению. Высказано было лишь пожелание «избегать имен неудобовыговариваемых, а также похожих на собачьи клички или неприличные наименования». Но разве ж людей остановишь? Такое понавыдумывали, что хоть святых выноси: Даздрасмыгда (Да здравствует смычка города и деревни), Даздраперма (Да здравствует Первое мая), Порес (Помни решения съездов), Тролебузина (Троцкий, Ленин, Бухарин, Зиновьев), Леундежа (Ленин умер, но дело его живет). На фоне этих какие-нибудь Коминтерн, Конституция, Марсельеза, Трибунал, Волга, Днепр выглядели уже вполне себе заурядными, хотя и ими, наверное, гордились, в отличие от той девушки (тут лишь предположим), которую отец назвал Облигацией. И совсем уж скучно смотрятся теперь все эти многочисленные Мараты, Радеки, Вилены и Владилены (Владимир Ильич Ленин), Марлены (Маркс, Ленин) и Мэлоры (Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская революция).

Никакой особой фантазии не было часто и у тех, кто брался за переименовывание улиц и городов. Ну что это, право, за скучная затея переименовать Ануфриевский переулок — в переулок Атеистов, Вознесенский — в переулок Инвалидов, Покровский — в переулок Безбожников? Кстати скажем, что и г. Подольск чуть было не стал г. Безбожным…

Повеселившись в клубах, молодежь норовила попасть и в церкви. Плясать чаще всего не плясали, но расхаживали по храму в фуражках, задували у людей свечи, грызли семечки и даже курили. Догадались еще подсыпать молящимся нюхательный табак. Если делали им замечание, пускали в ход кулаки. В Воронеже не постеснялись избить и священника за то, что стал «пререкаться». Еще большей доблестью считалось набить в церковные замки гвоздей, чтобы их нельзя было открыть, или подкараулить священника на дороге, чтобы не дать ему совершить службу. Охотились на них почему-то с петлей.

На кладбищах меньше было присмотра, и на каких-то из них был устроен «крестоповал». Часовен тех поломали целую пропасть. Сломают и побросают в колодец, а то и проще — превратят часовню в отхожее мес­то. С церковью и домами священников проделать все это было сложнее, и тут чаще всего прибегали к поджогам или захватам. В Муроме, в захваченном соборе, придумали на Пасху поставить спектакль с танцами, фарсом и с «шикарным буфетом с церковным вином», о чем сообщили не только в местном объявлении, но даже и в «Правде».

В захваченной церкви Св. Пимена в Москве созвали комсомольскую конференцию. Ее проведению несколько мешали развешенные всюду образа, и решено было их потеснить. В результате храм преобразился неузнаваемо: портрет Либкнехта раздвинул образа в алтаре, целитель Пантелеймон с другими святыми спрятались за кумачовыми знаменами, а фрески стыдливо прикрылись стенными газетами, с ехидными заголовками: «Молчат угодники», «На обе лопатки святых!», «Готовим смену!»…

Что за смену можно было приготовить из пляшущих в храме людей — над этим мало задумывались. Задача была другая — сломать хребет церкви, опорочить ее, чтобы не с ней связывал народ свои упования, не с «труположством», а с большевистскими вождями.

Удар был нанесен с невероятной силой, но Церковь выстояла. Теперь вот внуки и правнуки тех, кто рушил, восстанавливают порушенное их дедами и строят новые русские храмы. Дело это, разу­меется, более благодарное, нежели сатанинские пляски, которые и теперь почему-то стали не редкостью. Что до Бога, то Бог, как известно, поругаем не бывает. «Что посеет человек, то и пожнет». Вот и Ильич, так яро боровшийся с почитанием мощей, вернулся к людям после своей не совсем славной смерти почитаемыми мощами. Кто-то бы захотел порассуждать здесь даже и о почитаемом безбожниками труположстве… Но мы закончим все же не им. А коротенькой историей из тех же двадцатых годов.

Возвращается пионер из школы и рассказывает матери: сегодня опять учитель говорил нам, чтобы мы прогоняли Бога… Сказав это, мальчик вдруг задумывается, какая-то мысль возникает у него в голове, и он спешит поделиться ею с матерью: «Если Его прогоняют, получается, Бог есть, мам?»