В 1956 г. в СССР вышла марка, посвященная 225-летию первого в мире полета на воздушном шаре изобретателя Крякутного. Теперь, по всей видимости, филателисты гоняются за ней по всему миру. Но ценность свою она обрела не благодаря исключительно малому тиражу или какой-то типографской ошибке, а потому, собственно, что сам выпуск ее был глубочайшей ошибкой…
Вам надобно песен?
Их есть у меня…
В марте 1807 г. знаменитый поэт Державин заговорил вдруг с друзьями о Сулакадзеве, у которого, как он слышал, есть множество рукописей. «Мне тоже говорили о нем как о великом антикварии, — охладил его пыл академик Оленин, — и я, признаюсь, не утерпел, побывал у него. И что же, думаете, нашел? Целый угол битых черепков; престранную кипу бумаг из какого-то архива; обломок камня, на котором будто бы отдыхал Дмитрий Донской после битвы, ну а главное сокровище в коллекции — уродливая палка, выдаваемая за костыль Иоанна Грозного...».
К мнению Оленина, слывшего знатоком русских древностей, нельзя было не прислушаться, и на какое-то время знакомство Державина с Сулакадзевым было отложено. Между тем Петербург продолжал полниться слухами о необыкновенных находках коллекционера, среди которых называли даже какие-то таинственные «Произречения жрецов» и, перед чем уж совсем нельзя было устоять, — «Гимн Бояна», русского песнопевца, не один раз упомянутого в «Слове о полку Игореве». Неизвестно было, ни когда жил, ни кого воспевал Боян, но, несомненно, человек он был высочайшего дарования: «Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мысию по древу, серым волком по земли, сизым орлом под облакы…».
Никто ничего о нем толком не знал, спорили даже, был ли на Руси человек с таким именем или это всего лишь имя нарицательное, вроде скитавшихся по Европе «скальдов» и «менестрелей», а у Сулакадзева — вот уж свезло так свезло! — «Боянов гимн». «Ищете Бояна? Растекающегося мыслью по древу? Он есть у меня», — будто бы дразнил любителей русской истории Сулакадзев. И тут уж никакой поэт бы не выдержал… Едет к собирателю и Державин. И не один, а прихватив с собой целую ученую делегацию: упомянутого уже Оленина, председателя Департамента экономии Государственного Совета Мордвинова, министра юстиции поэта Дмитриева и известного же государственного деятеля, переводчика «Слова» Шишкова. Всем им, не видевшим в глаза ни одной рукописи древнее XII века, ну, может, чего-то относящегося и к XI веку, не терпится взглянуть на удивительные дохристианские свитки, написанные к тому же еще и каким-то непонятным руническим письмом.
Оказалось, что у Сулакадзева было чем удивить гостей и помимо посоха Ивана Грозного, дубинки Добрыни и чучела крокодила, висящего под потолком.
У него и впрямь было огромное количество книг, апокрифов, хроник, житий. Сотни древнейших рукописей на коже, пергаменте, досках, в том числе и замечательнейшие источники по русской истории: отрывок «Никоновской летописи», «История о Казанском царстве», «Сказание Авраамия Палицына», «Хронограф» в южнорусской редакции… Не знаем как на других, но на Державина собрание Сулакадзева произвело сильное впечатление. И, понятное дело, особо заинтересовали его языческие пергаменты: «Перуна и Велеса вещания в Киевских капищах жрецам Мовеславу, Древославу и прочим» и писанный красными чернилами «Боянов гимн». Державин просит Сулакадзева скопировать их для него и, что окажется по силам, — перевести. Какие-то сомнения еще остаются, но касаются они более датировки текстов. Печатать же их Державину советуют полностью, и «Гимн» и «Провещания жрецов», но лишь как «диковинку» и «как бы мимоходом», не уверяя читателей в принадлежности свитков к I и V векам, на чем настаивает Сулакадзев. Тут в отношении «Гимна» у всякого возникло бы недоверие. По смыслу «Слова» — трудно представить себе, что песнопевец Боян жил в какие-то очень далекие от Игорева похода времена.
Вслед за Державиным копии «Боянова гимна» заказывают чуть ли не все известные собиратели. Даже у Карамзина он не вызывает какого-то отторжения. Напротив! Получив от одного из адресатов список «Гимна», Карамзин просит в ответном письме разузнать, кто делал перевод и у кого хранится оригинал, желая, видимо, иметь у себя под рукой «верную копию с Гимна Боянова, действительного или мнимого».
Из «Гимна» Державин перевел на поэтический язык восемь строк. Представляя этот отрывок читателям, Державин счел все же нужным оговориться, что за подлинность его не ручается, хотя ему и кажется, что и буква, и слог оригинала «удостоверяют об их глубокой древности». По мотивам «Боянова гимна» Державин написал еще и балладу «Новгородский волхв Злогор», но с публикацией самого «Гимна» вышла заминка. В нужный момент копии у Державина под рукой не оказалось. Он работал тогда в своем имении, и оттуда пришлось писать ему в Петербург поэту Капнисту, чтобы тот поискал «Гимн» у него дома «между бумагами» или же, если не найдет, чтобы обратился к Сулакадзеву с просьбой еще раз сделать список и с «Гимна», и с «Ответов новогородских жрецов», которые он так и не получил. Успел ли выполнить просьбу Капнист, мы не знаем. Знаем только, что державинская копия не затерялась. Более того, она оказалась единственной до нас дошедшей.
Издать «Боянову песнь» полностью Державин не успел — вскоре скончался... Зато в 1821 г. в «Сыне Отечества» была опубликована биография Бояна, факты для которой были почерпнуты из сулакадзевской рукописи. «В сем гимне, — писал литератор Греч, — довольно подробно сам Боян о себе рассказывает, что он потомок Славенов, что отец его был Бус, что отец его отца был Злогор, древних повестей дольный певец, что сам Боян служил в войнах и неоднократно тонул в воде». Если верить переводу Сулакадзева, то в одной из битв Боян лишился слуха, но тут он только подливал масло в огонь скептиков: Гомер, как известно, был слеп, что же еще остается Бояну, как не оказаться глухим…
Рассказ о Бояне был помещен митрополитом Е. Болховитиновым в 1827 г. и в «Словаре историческом о бывших в России писателях духовного чина». Но тот же Болховитинов довольно скоро переменил свой взгляд на противоположный. Вновь отдав первенство в изобретении алфавита Кириллу и Мефодию, он назвал «Гимн» и «Провещания жрецов» лишь «якобы древними». Известный историк П. Строев, успевший ознакомиться с коллекцией Сулакадзева еще при его жизни, тоже оставил о ней уничижительный отзыв: ему бросились в глаза многочисленные «подделки и приправки», к тому же и «весьма неискусные».
Прошло еще какое-то время, и взгляд на «Боянов гимн» как на подделку стал едва ли не всеобщим. Оспаривать его и сегодня мало кто решается, но все же есть и те, кто решается. Окончательный приговор мог бы помочь вынести оригинал «Гимна», но он не сохранился.
Хождения по Руси апостола Андрея
Считается, что в древности на Валааме располагалось главное капище Велеса (Волоса) и Перуна, которым поклонялись язычники. О дате появления на острове монастыря у ученых нет единого мнения. Он не раз подвергался набегам, и не осталось не только никаких документов, рассказывающих о его зарождении, но и житий преподобных Сергия и Германа. Одни относят их деятельность к временам Крещения Руси, другие к более поздним векам (XIII—XIV).
Скудость и противоречивость сведений о зарождении Валаамской обители натолкнула Сулакадзева на мысль предпринять собственное исследование, благо под рукой у него были такие «наидревнейшие источники», как уже упоминавшиеся «Боянов гимн», «Провещания жрецов» и еще и некая «Оповедь», из которой он и черпает главные сведения. В 1818 г. сочинение его было готово. В следующем году на острове побывал Александр I, но сулакадзевский «Опыт» до монахов, по всей видимости, еще не дошел, и все, что они могли рассказать императору, ограничилось только глухими преданиями и легендами. Но и их оказалось достаточно, чтобы государь впечатлился. Проходит еще какое-то время, и тут вдруг обнаруживается то, о чем никто и мечтать не смел, — «наидревнейшая рукопись о Валааме». Пришлось тут впечатлиться уже и игумену монастыря Иннокентию. Он даже пригласил Сулакадзева на Валаам и предоставил ему возможность работать в монастырской библиотеке над историей острова с использованием его «наидревнейшего» документа...
Отцу Иннокентию Сулакадзев подарил лишь перевод «Оповеди», но то, что в нем открывалось, поражало воображение. Оказалось, что во время хождения по Руси апостол Андрей побывал не только в Киевской и Новгородской земле, но и на Валааме, и не только побывал, но и воздвиг здесь каменный крест. Преподобный Сергий крестил потом этим крестом многих язычников, в том числе и некоего Мунга. Когда же Сергий преставился, Мунг похоронил его, поставив на могиле апостольский крест…
После смерти Сулакадзева в 1830 г. «Оповедь» будет утеряна, но взятая из нее версия «валаамской истории» станет в XIX веке господствующей. Под видом «монастырского предания» она даже попадет в 1893 г. в «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона, хотя еще в 1850 г. на запрос валаамского игумена Дамаскина академик Востоков ответил, что «„Оповедь“ не заслуживает никакого вероятия», прибавив далее, что Сулакадзев, которого он знал лично, «имел страсть собирать древние рукописи и вместе с тем портить их своими приписками и подделками» и что эта «Оповедь» есть «такого же роду собственное его сочинение, исполненное небывалых слов и непонятных словосокращений…»
К началу XX века с подобным выводом согласились и насельники монастыря. Во всяком случае, в очередном пятом издании «Описания Валаамского монастыря» 1904 г. упоминание «Оповеди» исчезло из него окончательно. Теперь, кажется, и само имя Сулакадзева вызывает у некоторых служителей церкви неприятие. «Лже-археографом и нечистым на руку торговцем древними рукописями» назван он на одном из известных православных сайтов.
Думаем, что с «нечистым на руку торговцем рукописями» тут заметный перебор. Почти никто из исследователей не упрекает Сулакадзева в стремлении к личной наживе. Его увлечение не приносило ему никаких доходов. Одни расходы и беспокойства. Ему, кажется, более за державу было обидно: пропало многое или не открыто еще, а должно было бы быть! И тут бы многие с ним согласились. Из ничего разве сразу родится что-то великое, как то, что родилось у нас уже в XI и XII веках? Вот, только что по деревьям лазали, и вдруг… «Слово о законе и благодати» митрополита Иллариона, и вдруг… «Повесть временных лет», и вдруг… «Поучение Владимира Мономаха», и вдруг… «Слово о полку Игореве»… Никто же не станет спорить, что все это произведения высочайшего уровня и таланта, свидетельства духовной зрелости народа. И в самом деле, не среди же варваров, не на пустом ведь месте Русь родилась? Еще в VI веке прошел по ней легендарный Один, царь-жрец, знаток рун и сказов. Гардарика, страна городов — вот какой рисовалась Русь в рассказах викингов!
Упрекают еще Сулакадзева, этого «Хлестакова археологии», что он, ссылаясь на «фантастические памятники», имел «непостижимую дерзость выдумывать всякий вздор», но в некоторое оправдание ему скажем, что о X веке не он первым и заговорил. К этому веку относил основание Валаамского монастыря знаменитый Московский митрополит Платон (1787—1811). Известно еще и из житий, что на Валааме иночествовал преподобный Авраамий Ростовский, время жизни которого В. Ключевский относил к XI веку.
И с апостолом Андреем не Сулакадзев первым «сдерзил». О путешествии апостола по Руси, с посещением вслед за Новгородом и «страны варягов», о полученных им впечатлениях читаем и в «Повести временных лет»: «Диво видел я в Славянской земле… Видел бани деревянные, и натопят их сильно, и разденутся и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и поднимут на себя прутья молодые и бьют себя сами, и до того себя добьют, что едва вылезут, чуть живые, и обольются водою студеною, и только так оживут… И то творят омовенье себе, а не мученье»... В «Степенной книге», составленной в правление Ивана Грозного, говорится еще, что, «придя в землю словен», апостол оставил свой жезл в месте, называемом Грузино (под Новгородом). Отсюда по реке Волхов, Ладожскому озеру и Неве он отправился в Варяги, а затем в Рим и Царьград. Получается, что если Сулакадзев и «сдерзил», то все-таки вполне «постижимо»: если уж и в земле новгородской побывал и баням тамошним подивился, то по пути в «страну варягов» через Ладогу почему бы апостолу и не пристать к Валааму, чтобы посрамить там великих идолов…
Следует признать еще, что и считающееся авторитетным заключение Востокова об «Оповеди» как собственном сочинении Сулакадзева, «исполненном бессмыслицы», нельзя считать абсолютно справедливым уже потому только, что никто книги этой в глаза не видел. Есть мнение, может и не вполне основательное, что немец Востоков, настоящее имя которого Остенек, вообще предвзято смотрел на русскую историю, схоже с авторами норманнской теории Байером, Миллером и Шлецером. Его обвиняют еще и в том, что многие рукописи из коллекции Сулакадзева исчезли для истории навсегда. В 1823 г., когда Сулакадзев предложил Румянцевскому музеуму (теперь РГБ) древности из своей коллекции, то знакомиться с ними отправили именно Востокова. Вернулся он в Москву с пустыми руками. Ничего, видимо, примечательного в предложенной коллекции не обнаружив. Что представляется фактом достаточно странным. Все признают теперь, что в собрании Сулакадзева были десятки рукописей и книг, имеющих научную ценность.
«Благословлю Владимиряю…»
В 1923 г. архиепископ Винницкий Иоанн, объезжая епархию, в каком-то дальнем глухом углу обнаружил старинную рукопись, по виду молитвенник, датированный 999(!) г. На рукописи имелись многочисленные приписки, из коих следовало, что первоначально ею владели киевский князь Владимир(!) и дядя его Добрыня, крестивший Новгород с воеводой Путятой и епископом Иоакимом Корсунянином «огнем и мечом». От Добрыни молитвенник перешел епископу Иоакиму, ставшему первым новгородским епископом, а затем его владельцами были первый русский митрополит Леон и далее какие-то неизвестные Оас, Урса, Гук, Володмай, Наленда-«псковит», пока не оказался он в 1652 г. у патриарха Никона…
Из всех разбросанных по рукописи приписок настоящей драгоценностью смотрелись две. В первой Добрыня благословляет молитвенником князя Владимира, во второй Владимир возвращает его Добрыне для поминания души («Благословлю Владимиряю Добрыня в с[вя]темъ хрещении Василию»; «Вдаю сю свиту книгы стрыи нашему Добрыни на поминание мя грешна раба Божия…»). Выставленные на рукописи годы (999 и 1000) свидетельствовали об обнаружении самой древней из известных до этого русских рукописей, восходящей, к тому же, к самому князю Владимиру. Разумеется, пройти мимо подобной находки было совершенно невозможно, благо и архиепископ Иоанн не стал чинить препятствий для ее изучения.
Более детальное знакомство с рукописью показало, что это действительно молитвенник, но новгородский и созданный не ранее XIV века. Предположили тогда, что он представляет собой копию рукописи 999 г., которая зафиксировала и все имевшиеся в оригинале приписки. Но и эта версия продержалась недолго. Анализ приписок показал, что по письму они только «якобы древние». И совсем уж прекратились всякие споры, когда удалось доказать принадлежность молитвенника Сулакадзеву. Это несложно было сделать, поскольку Александр Иванович довольно подробно описал рукопись в своем каталоге. Получается, что и здесь всех он обошел. Ни у кого из X века ничего не было, а у него — вот, пожалуйста, и не просто там что-то, а молитвенник самого князя Владимира.
Еще одно последнее сказанье…
Не обошлась без участия Александра Ивановича и история с «летчиком» Крякутным, поднявшимся в небо ранее братьев Монгольфье. Долгое время история эта считалась вполне достоверной. Статья о рязанском изобретателе была опубликована в БСЭ, сведения о нем вошли в учебники и всякие научные сборники, а в г. Нерехте ему даже был воздвигнут памятник.
Сообщение о полете Крякутного впервые появилось в журнале «Россия» в 1901 г. Автор статьи А. Родных снабдил ее выдержкой из рукописи Сулакадзева, датированной 1819 г. Рукопись представляла собой добросовестный свод сведений о воздушных полетах, совершенных в пределах русского государства, в том числе и выглядевших вполне сказочным образом. Одним из воздухоплавателей, к примеру, значится у Сулакадзева побежденный Алешей Поповичем Тугарин Змеевич, умевший палить огнем и летать, но из-за грозы промочивший бумажные крылья.
Из собранных Сулакадзевым самых разных свидетельств (в которых фигурируют у него помимо Змеевича еще и обыкновенные люди, пытающиеся взлететь на крыльях из тканей, из бычачьих пузырей, и даже с помощью тех же змеев, но «бумажных на шестинах») самой любопытной оказалась запись, относящаяся к 1731 г., рассказывающая о том, как в Рязани «подьячей нерехтец Крякутной фурвин сделал как мячь большой, надул дымом поганым и вонючим, от него зделал петлю, сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы, и после ударила его о колокольню, но он уцепился за веревку, чем звонят, и остался тако жив, его выгнали из города, он ушел в Москву и хотели закопать живого в землю или сжечь».
В подтверждение истинности приведенного сообщения Сулакадзев ссылался на записки деда своего по матери Боголепова, нигде не обнаруженные. Не обнаружилось никаких данных об этом полете и в документах рязанской воеводской канцелярии за 1731 г. Несколько смущало и непонятное слово «фурвин», принимать которое по смыслу следовало за нечто схожее с большим мешком или шаром. Но, как бы там ни было, записи о Крякутном оказалось вполне достаточно, чтобы закрепить за нами приоритет в воздухоплавании на долгие годы.
В сферу серьезного изучения тетрадь Сулакадзева попала лишь в 50-х гг. XX века. В записи о Крякутном специалисты сразу же обнаружили подчистки и исправления. В результате оказалось, что первоначальная запись имела совершенно иной смысл. Вместо «нерехтец» (пришедший из г. Нерехта) в ней следовало читать «немец», вместо «Крякутной» — «крщеной» (крещенный), вместо «фурвин» — «Фурцель». И получалось, что с помощью «дыма поганого» поднялся выше березы не подъячий Крякутный, а некий крещеный немец Фурцель.
Предполагали, что исправления в рукописи были сделаны самим Сулакадзевым. Однако такой вывод не подтвердился. Получается, что и вины его в «фабрикации сведений о воздухоплавании в России» никакой нет: летчик Крякутный совсем не его изобретение. Тут, кстати сказать, напрашивается и еще одна мысль. Обвиняют Сулакадзева в многочисленных приписках на полях рукописей, но можно ведь допустить, что и приобретал он какие-то из них уже с поддельными приписками?.. Как-то все хочется его защищать. И причина тут в том, что во всей его деятельности, как бы негативно о ней ни отзывались, нельзя не заметить некоторой патриотической нотки, звучащей вполне отчетливо: благословляющий Русь апостол Андрей; песнопевец Боян, поющий славу русским князьям; древние справедливые порядки славян; их своя особая письменная культура… Разве не приятно все это для русского уха? Разве не подталкивает к симпатии и доверию, в отличие от той же норманнской теории, против которой долгое время и слова сказать было нельзя. «Неумолимое норманнское вето тяготеет над разъяснением какого бы то ни было остатка нашей родной старины», — жаловался один из русских профессоров еще в 1876 г. «Это был какой-то научный террор, с которым было очень трудно бороться», — соглашались с ним и другие историки. Для «летчика» Сулакадзева не существовало подобного духовного ига. Его полет был свободен. Но, кажется, все-таки излишне свободен. Оттого и подняла его «нечистая сила выше березы». Оттого и «ударила о колокольню»…