В их селе была старая церковь, не богатая, но ладная еще своими строениями. За все прошедшие с революции годы большевики так и не решились прикрыть этот «очаг дурмана». Казалось, что вековой уклад церковной жизни здесь вообще нисколько не изменился. В выходные, на Рождество, на Пасху, на особо чтимого здесь Егория собирались в храме тучи народа, которого ничем нельзя было пронять.
На диспуты о вере являлись только трое членов местной ячейки воинствующих безбожников да откуда-то занесенный баптистский «христов братец», у которого на каждый довод Иисусовых хулителей всегда находился ловкий ответ. Доказать что-либо ему было совершенно невозможно. Конечно, можно было бы «братца» заарестовать, но тот ничего и не желал более, чем пострадать за веру, даже и до смерти.
Не дождавшись, что кто-то еще захочет прийти к ним на перековку, бежбожники сами «пошли в народ». Как-то, достав в городе сотню экземпляров «Бежбожника», они разбросали их среди верующих, заставив тех истово креститься: «Свят! Свят! Свят!». В другой раз вывесили ночью на дверях церкви «таксы» на требы. Рядом изобразили толстого священника с карманом, набитым деньгами. Священник у них был телом худ и никаких расценок не устанавливал, но это и не имело никакого значения. Важно было, что он, несмотря на предупреждения, продолжал дуть в свою «божью дудку». Уж сколько раз пытался затвердить ему Митюха Косой, что «нету никакого бога», но каждый раз нарывался на презрительное молчание. Будто это «не бога не существует», а не существует самого Митюхи.
После съезда безбожников деревенские атеисты додумались до того, что, как и в Москве против Иверской, вывесили у своей церкви плакат «Религия — опиум для народа!». А для помещенной здесь же стенной газеты не пожалели вырезок из выступлений их главного вождя — Ем. Ярославского: о нетленных мощах («Гниль вместо благовония»); о святых («От Кирилла и Мефодия пыли и праха не осталось») и о «безобразном религиозном насилии» («На колокольне звонарь вызванивает, когда мне усталому уснуть надо, а он над самым ухом трезвонит»)...
Несмотря на все эти ухищрения, сельская церковь и не думала умолкать. Чтобы угомонить священника и звонаря, ждали сверху прямой команды, но она почему-то все никак не приходила. «Значит ли это, что церкви вообще нельзя закрывать?» — написали безбожники Ярославскому. «Конечно, не значит, — отвечал тот. — Надо только перетянуть на свою сторону большинство трудящегося населения. Вон в Верхне-Толучеево крестьяне решили же не пускать к себе попов, устроив в церкви избу-читальню»...
К этому Верхне-Толучееву, близкому к ним селу, особой завистью изошли наши безбожники. Но добиться, чтобы и их односельчане перестали верить библейским сказкам, было выше их сил. Вон прошлый год молились-молились в Егорьев день, а скотины половина перемерло. Так что вы думаете, в этот год с еще большим усердием поклоны били...
Помог район. Оттуда вдруг пришло распоряжение составить список верующих. Митюха Косой прошелся с тетрадкой по дворам и заставил каждого из прихожан расписаться. «Это зачем еще?» — разволновались те. «Для порядку, может, у вас верующих никого и нет», — загадочно отвечал им Митюха. Эта загадочность казалась недоброй, и среди верующих тут же разнесся слух, что церковь «запечатают». Растревоженная толпа, умножаясь от дома к дому, ринулась к сельсовету. «Это шалишь! Как до веры дошли, тут вам крышка!» — кричали самые бойкие. «Выходи, Митюха! Говори прямо, бусурманин», — присоединились к ним и прочие.
Но вместо исчезнувшего куда-то Митюхи к ним вышел присланный из города чахоточный председатель. По слабости груди он заговорил негромко, и собравшиеся притихли, чтобы не упустить чего важного. Председатель начал почему-то с Римского Папы. «Папа Пий, — припомнил он вычитанное на днях, — водрузил крест на шею Муссолини, а Муссолини подарил ему двадцать пулеметов. Это чтобы бороться с трудящимися Италии, когда те тоже захотят освободить себя от власти капитала»...
«Какой-такой Мусалини, ты дело говори», — зашумели верующие, которым подобное начало совсем не понравилось. — «Вот я и говорю! Папа твердит о том, что у нас брак не освящается церковью, но пусть он еще докажет, что церковные браки более счастливые... Счастье — в борьбе! Мы учим комсомольцев — отдавать жизнь за дело рабочего класса!» «Да мы об ваших комсомольцах и не толкуем. Об них давно черти плачут», — зашумели в толпе. «Как нам ответить на этот гнусный поход черных ряс? — продолжил председатель. — Надо перестать верить попам, а слушать советскую власть! Она, — добрался он наконец до дела, — вашей церкви не трогает. Тут, может, и верующих никого нет...» «Как это нет, — завозмущались собравшиеся, — мы все верующие!» — «А коли верующие, так составим вам список и приложим печать», — закруглил свою темную речь председатель.
Почти ничего из сказанного не поняли прихожане, но теперь они точно уверились, что их церковь надумали «запечатать». «А про список — это так, врут, на то они и безбожники, чтобы врать». На всякий случай решили держаться вместе и церковь «иродам» не отдавать. Предположить в тот момент, что без помощи заграницы им не справиться, никому бы из них и в голову не пришло.
Собрание, не успев начаться, сразу приняло для верующих нежелательный оборот. Ганька Чернов, один из «антихристов», смотался в район и привез оттуда милиционера. Успел вернуться и Митюха Косой. Этот ездил в Верхне-Толучеево и сидел теперь в президиуме с привезенным оттуда агитатором. Ему и предоставили слово первым. «Надо, товарищи, чутче! — обратился он почему-то не к залу, а к сидящим в президиуме. — У меня друг сжег дома иконы. Жена, вернувшись, вначале орала благим матом, а потом схватила ножницы и выколола глаза портретам вождей. Нет, товарищи, надо действовать чутче! Не бряк иконой об пол. Нет! Не поможет тут и развод. Жена ленинца от нужды может пуститься в разврат! Хорошо это? Нет! Надо поэтому чутче. Просто сказать жене: «Оскорбляешь мое революционное чувство? Хорошо! Повешу рядом с иконой антирелигиозный плакат...» И тогда ей самой будет стыдно, что над ее кроватью висит икона, и она ее выбросит...»
В президиуме подобной речи явно не ожидали. Председатель уже несколько раз пробовал ее прервать, а Митюха Косой чуть ли не во весь голос требовал от активиста, чтобы он, «как попа-то выгоняли», рассказал. Рассказывать о том, как попа выгоняли, агитатору было не с руки, ибо это не было примером «чуткого» подхода (их попа арестовали...). Ему показалось удобнее закончить свое выступление призывом брать пример с их села, в котором из закрытой церкви иконы и утварь не сжигали, а позволили верующим унести все это в свои дома. Потом, дескать, им станет стыдно и они сами все повыбрасывают.
Молчавший до того зал вдруг пришел весь в движение. «Это что же? Церковь еще не закрыли, а имущество уже вон выбрасывают? Сами черту продались и нас хотите на сковородку?..»
«Прошу соблюдать порядок!» — грозно постучал по столу милиционер. Его поддержал председатель. «Граждане, вопрос о церкви пойдет своим чередом. Тебе чего?» — обратился он к вставшему с места баптисту. «Сам знаешь чего, — смело отвечал тот, — в верующие записаться». «Погоди ты, не об тебе речь. Ну а ты что?» — повернулся председатель к идущему по проходу старику. «А то! Не дадим «запечатать» церкви. Помереть дайте спокойно». — «Кончил? Ну так и ступай на место. Никто вашей церкви не тронет. Хотите молиться — пишите заявление». — «Для чего писать, коли она у нас есть?» — «Для порядка, дурьи вы головы. Налог за нее платили? Платили! И теперь надо платить. Так что пишите заявление и отвечайте на вопросы». — «Какие еще вопросы-то?» «Это вам милиционер скажет. Пиши, — повернулся председатель к церковному старосте Прохору, суя ему под нос клочок бумаги и приглашая к столу. — Пиши: «Заявление. Мы, нижеподписавшиеся, желаем иметь церковь». «Да погоди, не части», — остановил председателя староста. — «...Обя-зу-емся пла-тить на-логи». Записал? А теперь расписывайся. И все подходи, расписывайся». «Где расписываться?» — опять вскочил с места баптист. «Да погоди ты, — нетерпеливо усадил его председатель. — Тебе-то зачем церковь?» «Ну, где тут?» — поковылял к столу беспокойный старик. «Здеся», — указал ему Прохор место. Старик неторопливо поставил крестик и направился было на свое место, но его остановил милиционер: «Постой. Ответь прежде на вопросы». Зал заметно приуныл. Видно было, что отвечать на вопросы никому не хотелось.
«Что еще за вопросы?» — вновь послышалось из задних рядов. «Земли сколько, лошадь есть ли, сколько коров, поросят?..» — «Мать честная, зачем же свиней-то описывать?» — «А что ж, мы их хвостики будем описывать. Тут дело серьезное. Может, у вас ни черта нет. Ну, подходи, кто там следующий?» Все сидели не шелохнувшись. Некоторые потихонечку стали пробираться к дверям...
«Эх, ладно. Господь не выдаст, свинья не съест», — встал и направился к столу один из мужиков. Других смелых в зале не оказалось. Да и как решиться: ясное дело — обдерут. Вот уж и за поросят взялись. Где налог косой, там и жнец босой. «Ну что ж, — потер руки председатель, — вопрос решен. Верующих только трое. Содержать церковь им не по силам. Выделим подводу, будут ездить в другое село».
Расходились с собрания хоть и в горести, но однако же и с удовлетворением. Не позволили себя обобрать. Не поддались. Ну, записался бы четвертым, так и что ж с того. Что трое, что четверо...
В ближайшее воскресенье, за неделю до Рождества, председатель «запечатывал» храм. Старушки плакали, народ недовольно гудел. «За отсутствием верующих церковь передается для устройства клубного заведения», — объявил председатель, передавая ключи Митюхе Косому. Тут только и дошел до сельчан весь смысл происходящего: «Вот, окаянные, до чего довели. Ведь продали мы церковь за поросячьи хвостики. Как жить-то теперь?» У кого появилась мысль, оказавшаяся спасительной, теперь уж трудно припомнить, но схватились за нее дружно и тут же бросились осуществлять.
Школа, в которой проходило злополучное собрание, только после революции стала школой, а до того была домом помещицы Елизаветы Алексеевны. Она и теперь была жива, только ее «уплотнили», переместив жить во флигель. Сын барыни был писателем, теперь, правда, пробивавшимся мелкой литературной работой. Жил он в ближайшем к селу городе, но нередко и наезжал к матери. Вспомнили про старуху больше по той причине, что видели, как побаивались ее «антихристы». По мандату, где-то добытому сыном, им пришлось вернуть ей многое из отобранного. «Вижу, что Горький, вижу, что подпись Троцкого, — орал тогда Митюха Косой, — но пусть меня расстреляют, а не верну народного достояния! Пусть ЧК хоть из Москвы едет!..» Из Москвы не из Москвы, а приехали. И как-то сразу сдулся Митюха, потух. «И на Митюху бывает проруха», — переделали тогда в селе известную пословицу...
Узнав о приключившейся беде, старуха сразу же засобиралсь в город. Сын ее оказался дома, более того, взялся помочь. Благо и возможность была: на ближайшие дни он был приставлен к американской делегации, приехавшей в СССР ознакомиться с положением дел со свободой совести. Ссориться с американцами, взявшимися поставлять большевикам машины и оборудование, властям было не с руки, и оттого делегации даже маршрут не навязывали, а так только старались упредить, чтобы не увидели зарубежные гости чего нежелательного.
Неудивительно, что уже на следующий день в планах делегации появилось помимо обязательного Верхне-Толучеева и наше несчастное село. «Это что еще за причуда?» — строго спрашивали у писателя в Совете. «Узнали, что я родом из тех мест, захотели заехать», — отвечал тот. «А что там у вас с церковью?» — «Слышал, закрыли!» — «Как?! Терпения нет?! Ну да мы их поправим!»
Приезд в село делегации пришелся на вечер. Миновав темные дворы, под густой, несмолкающий звон колоколов машины подкатили к ярко освещенной церкви. Пискнул под ногами приехавших людей утоптанный снег, резануло их морозным воздухом, пронизанным серебряной пылью, и вырвался к ним из открытых дверей церкви священный напев: «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови Свет Разума...» «Ввау!» — завосторгались завороженные американцы, в которых тут же обнаружилась и некая удивленность на жителей трудно выговариваемого Верхне-Толучеева, так опрометчиво отказавшихся у себя от подобной красоты ради какой-то скучной избы-читальни...
Бывший среди американцев журналист расскажет потом о захвативших его в этот вечер мыслях на страницах одной из газет. Вырезка из нее счастливо попадет к батюшке и послужит ему на многие годы охранной грамотой. Кто бы решился теперь «запечатать» храм, на весь мир засвидетельствовавший свободу совести в СССР?
(По былям 30-х годов
составил П.Романов)