Светильник Вселенной

| статьи | печать

В юные годы он ничем не отличался от ­сверстников. Был заносчив и безрассуден, ссорился с друзьями из-за пустяков, препирался с соседями, завидовал тем, кто был удачливее его. Случалось, что начинали возникать у него в голове и всякие блудные мысли, и даже худые замыслы, но в том, за что оказался он заточенным в тюрьму, вины его не было никакой. У одного пастуха ночью волки задрали овец. Когда он объявил об этом хозяевам, те в волков не поверили и стали допытываться: не было ли поблизости каких-то чужих людей. Оказалось, что были. Посланного родителями в город Ефрема ночь застала в том же месте, где и пропали овцы, так что можно было ­подумать, что он и привел воров…

Ефрем оправдывался, рассказывая, как было дело, но высказанные хозяевами овец подозрения выглядели настолько весомыми, что дни шли за днями, а его все не отпускали. С ним вместе сидели в тюрьме какой-то земледелец, приведенный туда за убийство, которое он не совершал, и еще один человек, взятый в один день с Ефремом по обвинению в прелюбодеянии с женщиной, которая убежала и скрылась и которую он, кажется, даже и не видел. Свидетельством по делу земледельца выступало мертвое тело. По делу Ефрема был призван пастух, а по делу прелюбодея — муж виновной женщины. Их тоже стерегли здесь же, в соседнем доме, не отпуская до окончания разбирательства.

Схватили, бросили в темницу непонятно за что, ну и полезли, понятно, мысли всякие в голову. Глеб Жеглов, много повидавший всего, подсказал бы тут, что наказания без вины не бывает, но у Ефрема жизни за плечами никакой еще не было, опыта тоже никакого, чтобы суждения выносить, только пытливость ума, подсказывающего ему, что все дело в фортуне, в удаче и неудаче, в повезет — не повезет. Все, казалось ему, совершается в жизни случайно. Улыбнется судьба, и окажешься на гребне волны, не повезет — и тут уж куда деваться!? В Промысел Божий он не верил совсем. По его же собственному признанию, он был похож тогда на корабль, хоть и с кормчим, а без руля: куда его занесет — Бог знает, может и опрокинуться даже, если не придет кто на помощь.

Прошла так неделя, и на восьмой день вдруг слышит Ефрем во сне, что говорит ему Некто, чтобы перебрал он в мыслях, что делал в жизни хорошего и плохого: сам познает тогда, что страдает теперь совсем не напрасно. Проснувшись, стал Ефрем размышлять о странном сонном видении и вспомнил вдруг явственно, что раз как-то, среди ненастной ночи, намеренно, из злобы выгнал из загона корову одного бедного поселянина. Обессилевшую от холода, ее настиг в поле зверь и растерзал. «Вот ведь, кажется, в чем тут все дело!» — подумал он и поспешил рассказать товарищам по заключению и об удивительном сне, и об открывшейся ему истине. Они тоже принялись вспоминать, и земледельцу вдруг представилось ясно, как тонет в реке человек и молит о помощи. Ему бы броситься тогда и спасти, но набежавший страх сковал его тело, и он так и остался стоять на месте. Вспомнил тут и другой заключенный, как присоединился раз к обвинителям одной женщины, оклеветанной в прелюбодеянии. Она была вдовой, и братья захотели лишить ее отцовского наследства, пообещав уделить из него часть и лжесвидетелю. «Так, так, так, — подумал Ефрем, — всех нас троих, не знавших друг друга, постигла одна и та же участь и за то, что, кажется, должно было уже и забыться. Есть, значит, и Некто четвертый, Недремлющий и воздающий всем по заслугам. Не случай тут, видимо, не неудача, а справедливое наказание — Промысел Божий!»…

Накануне того дня, когда должен был предстать Ефрем на суде, снова было ночью ему видение. «Будешь освобожден завтра, — сказал ему тот же Некто, — но будь же верующим теперь, а не неверующим! И другим возвещай всем, что ничто не может пройти на Земле бесследно, что наказания без вины не бывает, что есть над людьми Око Всевидящее, над всем надзирающее…»

Семидесятидневное заключение, с покаянными раздумьями, с удивительными ночными видениями, не могло не произвести перемен в Ефреме. Вмес­то обычного юноши, с нетвердыми понятиями, но высоким мнением о себе, явился миру теперь смиренный пустынник, желающий удалиться от мира и посвятить свою жизнь служению Господу. Учителем юного инока согласился стать Низибийский епископ Иаков (ныне за святость жизни прославленный, умер около 350 г.), известный своим аскетизмом и пламенностью, с которой он защищал чистоту Православия. В Низибии (город в Месопотамии, у границ с Персией) Иаков устроил школу, в которой сам стал и наставником. С таким руководителем как было не научиться Ефрему благонравию и смирению?! С какой-то удивительной легкостью он стал переносить и отшельничество, и всякие искушения. Но в заслугу ему стали ставить не одну только кротость. Среди других иноков он стал выделяться и многими познаниями. Одному из святых отцов, подвизавшихся с Ефремом, был даже сон: явившийся светлый муж, сиявший подобно ангелам и держащий свиток в руках, спрашивал у кого-то Невидимого: «Кто может принять и сохранить этот свиток?» — «Никто другой, кроме Ефрема, угодника Моего», — отвечал ему этот Невидимый. Услышав ответ, муж светлый вложил свиток в рот стоявшему здесь же Ефрему, после чего из уст его полились мудрейшие речи…

В 363 г. Низибия была захвачена персами, и, вслед за многими христианами, вынужден был оставить родные места и Ефрем. Он надумал перебраться в Едессу (Эдессу), в то время один из главных центров хрис­тианства. Здесь в городской стене хранилась величайшая христианская святыня — Нерукотворный образ Спасителя, легендарный дар Христа едесскому царю Авгарю. Церковный историк Евсевий Кесарийский (ок. 260—340 гг.) сообщает, что от Авгаря был послан с письмом к «Иисусу, Спасителю благому, явившемуся в пределах Иерусалимских» особый посланник — Анания с приглашением посетить Едессу или даже поселиться в этом «маленьком, но очень почтенном городе». По преданию, Иисус, тронутый верой в Него Авгаря, обещал прислать в Едессу одного из своих учеников (апостола Фаддея), сказав, что Сам Он не может туда отправиться, ибо «должен исполнить все, ради чего был послан и затем вознес­тись к Пославшему Его». К ответу Спасителя Анания захотел было приложить и Его написанный красками образ, но Иисус, попросив полотенце, омыл лицо, отер его, и на ткани чудесным нерукотворным образом запечатлелся лик Его. Образ этот и письмо Иисуса, доставленные в Едессу, почитались в ней святынями, оберегавшими город от врагов, и хранились с почетом. Через какое-то время, правда, когда один из правнуков Авгаря впал в идолопоклонство и захотел уничтожить Образ Христа, епископ города приказал замуровать его в городской стене с зажженной перед ней лампадой…

Понятно из всего этого, с каким волнением подходил Ефрем к Едессе. «Господи, — молил он Спасителя, — сподоби меня увидеть город Твой и пошли мне у городских ворот такого человека, который бы побеседовал со мной от Священного Писания!» Каково же было его разочарование, когда, приблизившись к стенам города, он встретил лишь женщину! «Ты презрел моление мое, Господи», — опечалился Сирин, подумав, что не может же женщина беседовать с ним о книжной премудрости. Между тем женщина не отходила и не отводила взгляд от него. «Почему ты все смотришь?» — спросил у нее Ефрем. «Я смотрю на тебя, — отвечала женщина, — потому что женщина от мужа сотворена, а ты смотри не на меня, а в землю, из которой ты сотворен…» И понял тут Сирин, что не презрел Господь молитвы его.

Рассказывают, что Ефрем не сразу здесь удалился в пус­тыню. Вначале устроился он, пропитания ради, к содержателю бани и на проповеди употреблял лишь свободное время. И все равно многих успел привести к покаянию. Сил для этого он не жалел, а приемы его порой были удивительны. Рассказывают, что соседкой Ефрема в Едессе была блудница.

— Благослови, отче, — крикнула она как-то в оконце, желая посмеяться над Ефремом, приготавливающим себе еду во дворе.

— Господь благословит, — отвечал ей старец.

— Чего-то недостает для твоей пищи? — не отставала блудница.

— Три камня и немного пес­ку, чтобы заградить оконце, из которого ты смотришь.

— Я хочу лечь с тобою, а ты отказываешься.

— Если хочешь лечь со мною, то пойдем сделаем это посреди города.

— Но разве людей нам не будет стыдно?

— Если тебе стыдно людей, то насколько больше должна ты стыдиться Бога, знающего все тайны!..

Кроме соседки, устроенной потом Ефремом в монастырь, были и другие женщины, желавшие посмеяться над благочестивым Ефремом. Но все они уходили от него посрамленными, не будучи в состоянии ни прельстить святого грехом, ни возбудить в нем гнев, ибо он и не способен был гневаться. И слов осуждения нельзя было от него услышать. Никогда и ни о ком он не говорил плохо. «В ком любовь, — говорил он, — тот ни перед кем не превозносится, не надмевается, ни на кого сам не наговаривает и от наговаривающих отвращает слух. В ком любовь, тот не соперничает, не завидует, не смотрит ненавистным оком, не радуется падению других, не чернит падшего, но соболезнует о нем и принимает в нем участие; не презирает брата в нужде, но заступается и готов умереть за него. В ком любовь, тот исполняет волю Божию, тот ученик Божий».

Не осуждая других, себя укорял Ефрем непрестанно. Вспоминая о судном дне — плакал. Плакал вообще много. Пишут, что день и ночь лились у него слезы. Но сквозь них проступала на лице его и тихая радость: сокрушаясь о грехах, он помнил и о великой благости Божией. В проповедях Ефрем в особенности учил покаянию и благочестию. А начинались они у Ефрема с укоров самому себе. «Сокрушайся, душа моя, — начинал он разговор с верующими, — сокрушайся о тех благах, которые ты приняла от Бога и погубила. Сокрушайся о делах злых, сделанных тобою…» И говоря так, скорбел и печалился, упрекая себя за прегрешения, вольные и невольные. Может быть, поэтому и обладал он такой чистотой тела и души, которые превосходили возможности человечес­кой природы. Ни одного дурного помысла не появлялось у него в голове, даже и тени их не было.

Подобно апостолам, ни золота, ни серебра Ефрем не имел никакого. Нищета казалась ему достойнее земного богатства. Днем он боролся с голодом, ночью — со сном. Спать он старался мало и ел тоже мало, только бы не изнемочь от бессилия. О кротости и неприхотливости его рассказывают следующее. Когда он постился в пустыне, пищу ему приносил ученик. Однажды в пути тот разбил сосуд и подошел к учителю в сильном смущении. «Не скорби, брат, — сказал ему Ефрем, — если пища не захотела прийти к нам, мы сами пойдем к ней». И, подойдя к разбитому сосуду, стал собирать пищу и есть…

В изучении философии и богословия Ефрем так сильно продвинулся, что стал основателем собственной школы, главной задачей которой было изъяснение Святого Писания. Предпринятое им толкование Пятикнижия, в котором он от буквального понимания текс­тов поднимался до высшего их притчевого осмысления, вызвало такой большой интерес, что от стремившихся попасть к «пророку сирийцев» не стало отбоя. Ефрем даже захотел совсем затвориться от людей, но явившийся ангел предостерег его от такого неверного шага.

В отличие от верующих, у еретиков имя Ефрема вызывало лишь зависть и раздражение. Как-то они даже набросились на него и с камнями, едва не убив. Противодействуя еретикам, излагавшим свои учения в виде песнопений, Ефрем тоже начал проповедовать Святое Писание в поэтической форме. Выходившие из-под его пера сочинения затмевали своей красотой еретичес­кие. За их совершенство прозван он был современниками «пророком Сирским» (Сирийским). Один раз хотели даже насильно поставить его в епископы, но, узнав об этом, Ефрем притворился юродивым и начал бегать по площади, как безумный. Видя это, некоторые и вправду сочли его сумасшедшим.

К концу жизни Ефрем предпринял путешествие в Египет, чтобы увидеть подвиги спасаю­щихся там великих пустынников. После бесед с Ефремом была составлена одним из них характерная запись: «Был у нас здесь человек Божий Сириянин, старец великий между отцами…»

Тогда же Ефрем побывал и в Кесарии Каппадокийской у святителя Василия Великого, о котором было Ефрему откровение. Во сне он увидел огненный столп и услышал Голос:

— Ефрем, Ефрем! Каким ты видишь этот огненный столп, таков и есть Василий.

Поговорив с Ефремом и подивившись его учености, Василий спросил, почему же столь достойный святой отец не рукополагается.

— Потому что грешен, владыка! — отвечал ему Ефрем.

— О, если бы и все имели такие грехи! — возразил Василий и пригласил Ефрема воз­нести Господу молитву.

И, когда они поверглись на землю, святитель возложил руку свою на главу Ефрема и произнес молитву, положенную при посвящении в ­диаконы.

В этом чине Ефрем, по смирению своему, и пребывал до самой своей смерти, хотя Василий считал его достойным не только священнического сана, но и епископской кафедры.

По возвращении в пустыню, находящуюся в пределах едесских, Ефрем хотел, чтобы это последнее его уединение было ненарушаемо, но и еще раз Промысел Божий заставил его вый­ти на служение ближним. Чтобы помочь жителям Едессы, страдавшим от разразившегося голода, он встал на проповедь и сильным словом своим помог собрать необходимые для голодающих средства.

Проболев затем какое-то время, в июне 373 (или 372) г. он отошел ко Господу (родился св. Ефрем в начале IV столетия, предположительно в 306 г.). «Положите меня не в гробницу, ни к чему мне подобные украшения, а на кладбище, где погребены сокрушенные сердцем, — говорил он своим ученикам перед смертью, — я такой же странник, как и они. С ними положите меня, с ними…»

Честное тело его было погребено жителями Едессы на кладбище странников, как он и завещал, душа же пребывает в чертогах небесных. «Кто на земле взрастил себе крылья, — учил он, — тот и там воспаряет в горняя; кто здесь очис­тил ум свой — тот и там узрит славу Божию!»

***

Преподобный Ефрем Сирин всегда пользовался уважением христиан и за безгрешность жизни, и за проникновенность, светлость и поэтичность ученых писаний. Многие сочинения преподобного Ефрема еще при жизни его были переведены на греческий язык. Блаженный Иероним свидетельствовал, что писания Ефрема Сирина так почитались в церковных собраниях, что их читали сразу после Священного Писания.

«Прославлять мне надобно того, который на устах у всех христиан, Ефрема, которого жизнь и учение сияют во всем мире», — говорил и святитель Григорий Нисский. Считается, что преподобный Ефрем написал более трех миллионов строк. Чтобы показать читателю их величайшую значимость, нам достаточно будет вспомнить лишь несколько из них, одну лишь покаянную молитву Ефрема Сирина, ту, что читается у нас в храмах в дни Великого поста с преклонением коленей: «Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомуд­рия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи, Царю! Даруй ми зрети моя прегрешения, и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь.»

Текст этой молитвы настолько емкий и так соответствует чаяниям тех, кто стремится избавиться от всяких суетных помыслов, что невозможно читать ее с холодностью и равнодушием. А. С. Пушкина она вдохновила на создание одного из лучших стихотворений:

Отцы пустынники и жены непорочны,

Чтоб сердцем возлетать во области заочны,

Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,

Сложили множество божественных молитв;

Но ни одна из них меня не умиляет,

Как та, которую священник повторяет

Во дни печальные Великого поста;

Все чаще мне она приходит на уста

И падшего крепит неведомою силой:

Владыко дней моих! дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей.

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,

Да брат мой от меня не примет осужденья,

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи…

О той же молитве говорит в «Дневнике писателя» (август 1880 г.) Ф. М. Достоевский. И здесь для нас, помимо мысли писателя о ее значимос­ти, любопытны и обстоятельства, заставившие Федора Михайловича к ней обратиться. После того, как он выступил в Москве со своей знаменитой, ошеломительной речью о Пушкине, в которой он высказал идею о всемирности и всечеловечности русского народа, нашлись среди русской либеральной интеллигенции почти сразу же, пос­ле небольшой только заминки, и те, кто захотел принизить ее значение. Вырывая из речи не понравившиеся им кус­ки, привычно подхихикивая, они стали обвинять Достоевского в том, что и гордец-то он, и трус, и Манилов, и что не так, как надо, смотрит на русский народ, излишне поэтизируя его своей «всемирной отзывчивостью» (тогда как следовало бы, видимо, согласиться с интимным их мнением, что «розга, хотя это и ужасная мерзость, вообще говоря, но русского мужичка надо посечь, русский мужичок стоскуется, если его не посечь…).

Федор Михайлович находит нужным ответить на появившиеся в печати нападки, выбрав для разбора большую критическую статью известного публициста, профессора А. Градовского. Среди прочего, Достоевский подробно разбирает в ответе и давнюю мысль западников о необходимости для русских людей просвещаться в Европе. «Так или иначе, — пишет в своей статье Градовский, — но уже два столетия мы находимся под влиянием европейского просвещения, действующего на нас чрезвычайно сильно… Уйти от этого просвещения нам некуда, да и незачем. Это факт, против которого нам ничего нельзя сделать… за полнейшим отсутствием источников русских». Достоевский здесь задается вопросом: что разумеет Градовский под просвещением? Если науки и ремесла — то тут, действительно, нам нельзя ничего этого миновать и незачем. Но, пишет далее Федор Михайлович, под просвещением сам он понимает, да и нельзя понимать этого никак иначе, — свет духовный, озаряющий душу, просвещающий сердце, направляющий ум и указывающий ему дорогу в жизни. И если согласиться с этим, то такое просвещение нам нечего черпать из европейских источников… за полнейшим присутствием источников русских! Народ русский просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение его. Скажут, обращается Федор Михайлович к западникам, что учения он не знает и проповедей ему толком не говорят, но это возражение пустое — все он знает, все то, что и нужно знать. И что в том, что проповедей ему не читают, и что дьячки бормочут неразборчиво (по придуманному либералами обвинению на Церковь), зато выйдет поп и прочтет: «Господи, Владыко живота моего…», и в этой молитве, которую народ наш знает наизусть, подытоживает Достоевский, — вся суть хрис­тианства, весь его катехизис.

Споря с не верящими в Россию либералами, оплевывающими ее, хихикающими над ней, над ее народом, религией, праведниками, Достоевский задает им и коренной вопрос: «А у вас-то у самих, господа русские просвещенные европейцы, много праведников? Укажите мне ваших праведников, которых вы вместо Хрис­та ставите?» И, понятно, что трудно было бы им тогда ответить на этот вопрос. Разве вот теперь только смело указали бы на Навального или еще на какого «страдальца»…

А в церкви и в этот Великий пост, начинающийся 23 февраля, и в будущий выйдет батюшка и прочтет: «Господи, Владыко живота моего…» И озарятся души, и просветятся сердца, и откроется дорога, по которой идти…