Примеры всему можно отыскать, но на сказанное слово русские купцы полагались крепко. Встретятся где-то, обсудят дело и без всяких бумаг по рукам и ударят. Откуда брались подобные доверие и честность? Многое шло от воспитания. Сергей Иванович Четвериков, о котором пойдет речь, рассказывал, что отца его, еще мальчика, укравшего на сладости 10 руб., дед отказался называть сыном. Показываться родителю на глаза Ванюша не смел, и так продолжалось до тех пор, пока мать на коленях не вымолила сыну прощения…
Дед Сергея Ивановича, Иван Васильевич Большой, вместе с братом своим Иваном Меньшим были отпущены матерью из Перемышля в Москву в начале 90-х гг. XVIII столетия. Мать смогла дать сыновьям на дорогу лишь по две гривны денег да по медному образочку. Но оба они быстро расторговались. К 1812 г. Иван Большой считался уже едва ли не самым видным суконным торговцем Москвы. В то, что французы смогут занять Москву, он не желал верить и бежать из нее отказывался. Когда же неприятель оказался на подступах к городу, спасать товар было уже поздно.
После войны начинать пришлось чуть не с нуля, но Иван Васильевич смог восстановить состояние. Когда из-за запрещения в конце 1820-х гг. ввоза заграничного сукна торговые обороты стали падать, он решил обзавестись и собственной фабрикой, для чего купил сукновальную мельницу в сельце Городищи Богородского уезда (теперь это Щелковский район).
Многие заботы о фабрике принудили Ивана Васильевича почти совершенно забросить торговлю. Несколько позже, и уже в силу возраста, отошел он и от управления фабрикой. В дело вступили его сыновья: вначале Николай, потом Иван, взявший на себя главное руководство, и Семен, поселившийся на фабрике в качестве ее директора.
Ивана Васильевича Сергей Иванович совсем не помнил, а вот о деде по матери, Дмитрии Николаевиче Самгине, владельце колокольного завода, сохранилось у него множество воспоминаний. Дед этот рано потерял жену и долго еще после того падал в обмороки, едва завидев на улице похоронную процессию.
Строгость и в этой семье была правилом. Но заставляя обращаться к себе с почтительностью, Дмитрий Николаевич и сам показывал пример уважения к старшим. В доме у него проживал проторговавшийся старший брат, и его по праву можно было считать нахлебником, но, пока он не сходил к обеду, никто, включая и Дмитрия Николаевича, не имел права садиться за стол.
Дмитрий Николаевич был щепетильно честен. Экономить на подмене сырья ему и в голову не приходило, хотя ближний конкурент его в таких делах не стеснялся. Дешевизной товара он отбивал у Самгина покупателей. Тот сильно мрачнел в таких случаях, но изменить своим правилам так и не захотел. Сергей Иванович вспоминал, как присутствовал в детстве при отливке им двух тысячников (колоколов в 1000 пудов) в церковь Сергия Радонежского и в приход Самгиных — церковь Троицы на Пятницкой. Оба колокола получились отменными, и, когда раздавался чудный бас Троицкого колокола, на лице Дмитрия Николаевича неизменно появлялась улыбка.
Все Самгины были чрезвычайно религиозны. Выдающимся событием в их жизни был привоз Иверской иконы Божией Матери. «Привезли, привезли», — вдруг раздавалось по дому, и взрослые все крестились истово, дети же гуськом потом пролезали под образом, норовя затылком удариться о киот. После молебна дед брал миску с освященной водой и отправлялся кропить дом. Обходились все помещения, кроме «мест уединения». В них и газеты отправляли не сразу, а лишь после того, как вырезалось из них все относящееся к вере.
В посещении церкви и соблюдении постов не допускалось никаких отступлений. Сергей Иванович вспоминает, как раз в детстве перед Великим постом он с жадностью набросился на индейку, чтобы успеть расправиться с ней до полуночи. Когда часы пробили двенадцать, он еще продолжать жевать. «Выплюнь», — отчаянно крикнула мать, а няня прямо бросилась к нему. Засунув палец Сереже в рот, она стала выталкивать из него остаток индейки, за что и была больно укушена.
Позднее Сергей вызвал своим поведением неудовольствие и у самого Дмитрия Николаевича. За отказ идти к причастию тот топал на внука ногами, грозившись проклясть, но Сергей не сдавался: кто-то сунул ему перед тем для прочтения материалистов Людвига Фейербаха и Якова Молешотта. Экстренно вызван был какой-то старец из Оптиной пустыни, но и тот ничего не смог сделать. «Отрок сей безнадежен», — изрек старец, уезжая.
Отец Сергея Ивановича был любителем музыки. Сергей, когда минуло ему шесть лет, тоже выучил со слуха какую-то пьеску. Чтобы произвести впечатление на отца, он поставил перед собой еще и ноты. Выслушав пьесу, Иван Иванович похвалил сына, но ноты перед ним все же перевернул: поставлены они были… вверх ногами. В гимназические годы увлечение Сергея музыкой превратилось в серьезное. Он так преуспел, что его стали приглашать в дом П.М. Третьякова, где два раза в месяц разыгрывались музыкальные произведения в восемь рук. Успел попробовать себя Сергей и в сочинительстве, но, когда он принес им написанное на отзыв профессору консерватории, приговор того оказался суров: «Не видать у вас параллельных квинт, но не видать и таланта!» Случилось это уже в Петербурге, куда отец отослал Сергея для приучения к коммерческой деятельности. Но из-за музыки конторские его занятия шли неважно. «Никогда хорош купец не будет!» — вынес Сергею приговор немец бухгалтер.
Безнадежен, бесталанен, «никогда хорош купец не будет»… Что было бы и рассказывать далее о человеке, если бы верным оказалось все напророченное? А писать еще есть много о чем. Но прежде разделаемся с музыкой. Пока еще были хоть какие-то возможности, Сергей Иванович не оставлял занятий. Даже устраивал у себя концерты с приглашением знаменитостей… С наступлением же войны в 1914 г. стало уже совсем не до музыки. К тому же Сергей Иванович поранил себе палец, и из-за гангрены его пришлось отнять. Довершила дело тюрьма Лубянки, где Четвериков почти совсем потерял слух…
Реальную гимназию в Москве Сергей закончил в 1867 г. Продолжить учебу в университете он бы не смог (для этого необходимо было заканчивать классическую гимназию), вот и пришлось ему приобщаться в Петербурге к торговым занятиям. Через два года отец письмом вызвал его на Городищенскую фабрику. Дела на ней шли все хуже и хуже. Семен Иванович оказался плохим директором. Он перепоручил руководство фабрикой давнему служащему Николаю Егоровичу Иванову, человеку трудолюбивому, но недальновидному.
Приехав на фабрику, Сергей от вида ее пришел в отчаяние. Особенно плохо было положение рабочих. Они спали прямо под станками. Работали по 12 часов в сутки, и порядок этот распространялся не только на мужчин, но и на женщин, и на детей, которых брали на фабрику с восьмилетнего возраста. Для женщин наивысшей наградой было право иметь при себе люльку и спать здесь же в цеху на суровье. Время от времени недовольство рабочих прорывалось наружу, и тогда Николай Егорович звал на помощь исправника. «На колени, бунтовщики!» — истово кричал тот, и устоять под его гневным взором было совершенно невозможно.
Фабрике нужны были преобразования, и Сергей отчетливо понимал это, но всех необходимых знаний у него тогда еще не было. Откуда их было взять в 19 лет?! Чтобы руководил сыном не один только пыл, отец посылает его в заграничную командировку. По возвращении Сергей представил проект необходимых изменений, но из-за значительности трат Николай Егорович решительно выступил против планов молодого Четверикова. Тогда Иван Иванович вновь отсылает сына за границу. Теперь уже с широчайшими полномочиями. «Поступай так, — сказал ему отец, — как подскажет тебе разум и любовь к делу».
Он так и сделал. Не запросив согласия, договорился о приезде на фабрику мастера по фасонным тканям, определив ему жалованье в 4000 руб. — неслыханное по тем временам. Узнав об этом, Николай Егорович, получавший 3000, заявил, что слагает с себя всякую ответственность по отделу фасонной ткани. Пришлось Сергею самому взяться за подготовку фабрики к выпуску сложного для нее товара. Результат получился впечатляющим: «Тогдашний самый большой торговец Москвы, Попов, сразу дал заказ, почти в 10 раз превышавший его прежние заказы». Обстоятельство это сильно приободрило Ивана Ивановича, но когда сын представил ему смету в слишком 100 000 руб., взгляд его сильно потускнел. Добившись все же согласия, Сергей уехал в Германию договариваться о закупке станков, а вернувшись в Москву 5 декабря 1871 г., с ужасом узнал, что отец его покончил с собой (в церковном свидетельстве записали, что «волею Божиею умре от аневризма»).
Удар был страшным. К тому же и дело, которое он вынужден был целиком взять теперь на себя, оказалось в гибельном положении. Долги были огромны, а последние деньги были выданы в оплату срочного векселя. Кредиторы хотя и согласились «не теснить семью», но даже продажа фабрики не спасла бы положения. Необходимо было заручиться чьей-то поддержкой и, по счастью, такая поддержка нашлась. Выручили известнейшие промышленники Степан Протопопов, муж старшей сестры Сергея, и Александр и Семен Алексеевы.
Городищенская фабрика была реорганизована в паевое Товарищество. Фабрику оценили в 260 000 руб., и на эту сумму Четверикову были выданы паи. Московский Купеческий банк согласился взять их в залог. Чтобы расплатиться со всеми кредиторами, полученных денег не хватило, но Сергей дал себе слово трудиться не покладая рук, пока последняя копейка отцовского долга не будет заплачена. И слово свое сдержал, хотя возможности для этого появились у него лишь многие годы спустя. Виной тому был затянувшийся кризис, поразивший русскую промышленность и закончившийся только в конце 1880-х гг. с переходом к протекционистской политике. С трудом добывались средства даже для уплаты процентов Протопопову и Алексеевым, о выкупе же паев не приходилось и думать.
Некоторые фабрики искали выход в удешевлении продукции за счет снижения ее качества, но встать на подобный путь Четвериков ни за что бы не согласился. Наоборот, чем больше промышленность шла в эту сторону, тем более напрягал он усилия к улучшению своего товара. Впоследствии подход этот, по признанию Четверикова, дал самые блестящие результаты, но пережить тяжелые годы фабрике было трудно. Сильно помогла тогда Четверикову жена — Мария Александровна, родная сестра московского городского головы Н.А. Алексеева, которая перевела свой наследственный капитал в Товарищество мужа.
Ее же попечением встала на ноги и фабричная школа, учрежденная Четвериковым при местной церкви. Начиналась она с 15 учеников, занимавшихся в просфирне, но быстро выросла. Но не ею удивил молодой Четвериков русских промышленников. Главной его реформой был переход с 12-часовой работы на девятичасовую и отмена ночных работ для женщин и детей. Был повышен и приемный возраст детей с восьми лет до десяти, а потом и до 12. В среде фабрикантов затея эта вызвала немало нареканий, но оказалось, что за девять часов рабочие вырабатывают почти столько же, что и за 12, и качеством лучше прежнего. Интересно, что по новизне дела отмену ночных работ для детей и женщин министр финансов Рейтерн допустил лишь «как опыт». Бунге, занявший пост министра в 1881 г., чрезвычайно серьезно уже заинтересовался четвериковским «опытом». Он решил даже провести его «законодательным порядком». Сергея Ивановича по этому поводу неоднократно вызывали в Петербург, в том числе для дачи разъяснений в Государственном совете. За тот же «опыт» Четверикову был пожалован Станиславский крест.
В Советском Союзе в 1970-х гг. один из химических комбинатов (в г. Щекино) получил право уменьшать число работающих при неизменном фонде заработной платы. Тогда об этом много писали, в том числе наша газета, но еще за 100 лет до того рабочие у Четверикова получили право самим определять число членов артели. Разумеется, численность рабочих стала сокращаться, а заработок — быстро увеличиваться. Чтобы попасть на Городищенскую фабрику, даже стали записываться в очередь.
Техническое развитие фабрики и возросшая умелость рабочих привели наконец к тому, что ни один хороший магазин не только в России, но и даже в Лодзи, считавшемся европейским центром производства фасонной ткани, не мог уже обходиться без изделий Городищенской фабрики. Увеличившаяся доходность позволила рассчитаться как с Протопоповым, так и с Алексеевыми. Четвериков выкупил и заложенные паи. А в 1907 г. у него появилась возможность напрямую обратиться к кредиторам отца и со всеми, кто откликнулся на его удивительные объявления в газетах, расплатился он до копеечки. В том же 1907 г. Четвериков удивил и собрание пайщиков фабрики, предложив отчислять рабочим(!) 20% прибыли.
Вопросы быта рабочих, условий и оплаты труда давно уже не упускались из виду правлением фабрики. Было даже принято негласное решение довольствоваться лишь десятипроцентным доходом по паям, чтобы всю оставшуюся прибыль пускать на улучшение фабрики. Разработали и подробный план, по которому к 1919 г. (к 50-летию служения Четверикова на фабрике) помимо цехов предполагалось и возведение новых домов для рабочих, прачечной, бани, Народного дома с театром и клубом, яслей, ремесленного училища… На все это предполагалось потратить свыше миллиона рублей…
Помимо городищенского был у Сергея Ивановича и еще один миллионный проект. После убийства в 1893 г. московского городского головы, брата его жены, силой сложившихся обстоятельств он вынужден был заступить на его место в товариществе «Владимир Алексеев» и занять место директора Даниловской камвольной прядильни. Эта прядильня пользовалась незавидной репутацией. Клиенты если и покупали здесь пряжу, только по низкой цене, поскольку уверенности в ее качестве не было. С этой уже знакомой проблемой Сергей Иванович справился. Но через какое-то время жизнь заставила его искать выход из более трудного положения. Товарищество «Владимир Алексеев» арендовало на Кавказе обширные территории, на которых содержало стада овец. С 1908 г. Удельное ведомство решило аренду не продлевать. Ликвидация дела ставила под удар саму будущность Даниловской мануфактуры, и выхода, казалось, не было никакого.
Помог случай. В 1907 г. один инженер, занятый изысканием медных залежей на Алтае, обратился в Товарищество за помощью. Странно было бы текстильному предприятию браться за подобное дело, но Четвериков убедил правление оказать инженеру помощь. Увидев через какое-то время, что алтайское дело требует новых затрат, Сергей Иванович решает съездить на прииск, чтобы понять, стоит ли овчинка выделки.
Судьба прииска показалась Четверикову многообещающей, но в этой поездке родилась у него мысль и о переводе овец с Кавказа в Сибирь. Известные профессора смотрели на дело пессимистически, но он все же убедил правление Товарищества пойти на известный риск. О каких-то барышах в ближайшие десять лет не могло быть и речи, но Четверикову казалось, что следовало смотреть на дело не только с коммерческой точки зрения, но и с точки зрения государственных выгод.
Министр земледелия Кривошеин отнесся к проекту восторженно и арендную плату за землю определил невысокой: за выпасные площади 20 коп., за сенокосные — 50 коп. (на Кавказе сенокосные площади оценивались в 5—6 руб.). На выбранных площадях построили кирпичный завод — это для строительства зимников. С колодцами, правда, пришлось помучиться. Пробиваться к воде пришлось шахтным способом сквозь 10—20-футовые известковые пласты.
Перевозка овец тоже доставила массу хлопот. С трудом удалось выпросить специальный поезд, вагоны в котором все равно пришлось переделывать. Показали свой норов и овцы. Они отказывались заходить в вагоны, сколько их туда ни втискивали. Придумали тогда привлечь на помощь их вожака — козла, к которому они питали полное доверие. Заведут его в вагон — овцы с напором за ним, но в вагоне для козла приоткрывали заднюю стенку и выпускали наружу, перед овцами же дверь захлопывали…
Одним поездом не вывезешь, разумеется, всего стада, но со временем численность сибирских овец у Четверикова почти сравнялась с той, которая была на Кавказе. Пришлось, правда, в первый же год изменить сроки появления у маток ягнят. Случилось так, что отара овец паслась в недостаточной, как оказалось, отдаленности от баранов. Те вдруг услышали блеяние маток и бросились к ним. Удержать их конечно же было не по силам. В результате ягнята появились на свет не в мае, как задумывалось, а в январе, к самым морозам. Чтобы спасти их, устроили в маточном сарае теплушку с печкой. И что же? К следующей зиме ягненок подошел уже достаточно сильным, и при этом в июле с него успели снять первую шерсть…
Чтобы обеспечить овец достаточным количеством кормов, необходимо было привлечь к сенокосным работам местное население. Четвериков решил эту проблему выдачей всем желающим беспроцентного кредита на приобретение сенокосилок и конных грабель. Со временем закупки сена для перевезенных с Кавказа овец достигли невероятных размеров — полутора миллионов пудов! И с качеством шерсти профессора промахнулись. Сибирская шерсть, как и предполагал Четвериков, оказалась гуще, тоньше и длиннее кавказской. Здесь свое слово сказали морозы, но вот с качеством мяса пришлось повозиться. Мясо мериносной овцы было недостаточно вкусным. Мясо местной овцы имело сильный запах. Четвериков с помогавшим ему сыном Иваном попробовал их скрестить, и оказалось, что мясо у метисов не хуже того, которое подают в лучших ресторанах.
Когда в 1918 г. летом Сергей Иванович в последний раз посетил сибирское хозяйство, численность метисов достигла у него 5000 голов. Прибавим к этому 47 000 мериносов и табун лошадей в 700 голов и вполне готовый к разработке прииск с содержанием меди в руде 15%! Ясно уже виделись будущие победы, но очень скоро все огромное сибирское предприятие Четверикова оказалось порушенным. Овцы разбрелись по окрестной степи, и с наступлением морозов вся она покрылась десятками тысяч трупов. Эту открытую рану Четвериков донес до самой могилы.
Еще прежде, декретом от 28 июня 1918 г., была национализирована и Городищенская фабрика. «Все лучшие мои силы ушли на ее создание», — писал Сергей Иванович в воспоминаниях, надеясь, что никакие декреты не смогут вычеркнуть его имени из жизни фабрики. Советская власть сочла почему-то, что более подходящим именем для нее будет имя Якова Свердлова…
В первое заключение Четверикова в тюрьму его выгнали очищать от снега одну из железнодорожных веток. Было холодно, и Четвериков усиленно работал лопатой. Остановившись, он вдруг заметил человека, понуро бредущего по рельсам. Когда человек этот приблизился, Четвериков узнал в нем своего товарища — Арсения Морозова, председателя правления Глуховской мануфактуры. В руках его была икона. Оказалось, что рабочие выгнали его из фабричной квартиры, и теперь он шел искать себе пристанище. Один в тюрьме стариком гребет снег, другого выгнали из дома… «Симптоматическая по тому времени встреча», — заметил, вспоминая о ней, Четвериков…
Мы ничего не рассказали о политической деятельности Четверикова. Между тем и здесь он был довольно известной фигурой. Участвовал даже в создании в 1912 г. партии прогрессистов, включившей в себя крупнейших представителей бизнеса. Понятно, что и поэтому участь Сергея Ивановича была бы незавидной, не добейся его дочь разрешения на переезд отца к ней в Швейцарию. Там он и умер в 1929 г. Один из сыновей его — Сергей, сосланный в 1929 г. в Свердловск как классовый враг, добился все же от новой власти признания. Его по праву называют одним из основоположников эволюционной генетики. Другой — Николай, дважды в 1930-е гг. судимый «за вредительство», оставил заметный след в математической статистике. Академик В.С. Немчинов говорил о нем, что такие люди «олицетворяют красоту русского народа».