Вера в него была необыкновенной. Казалось, он может все: мертвого воскресить, пулю из сердца без вреда вынуть, разорванную ногу по кусочкам собрать. Дошло до того, что принесли ему в госпиталь санитары и безголовое тело. «Куда, черти, несете, — заслонил им дорогу дежурный врач, — он же у вас без головы!» «Не извольте волноваться, ваше благородие, голову назади несут. Пирогов уж ее приладит как-нибудь»...
Глубокой ученостью и необыкновенным врачебным мастерством он еще до Крымской войны стяжал себе европейскую славу. Во время осады Севастополя о нем стали слагать легенды.
Рассказывали, к примеру, что узнавшие о творимых им хирургических чудесах англичане даже выкрали его из Севастополя, чтобы он и их фельдмаршалу «приладил» давно потерянную руку. И будто бы Пирогов при этом сильно ругался и не потому, что зря обеспокоили невозможной просьбой, а потому, что где же он возьмет эту руку? У живого что ли отрежет? Нет уж, увольте. К тому же он ведь русский и любит отечество. Что же про него скажут, когда узнают, что он неприятельскому фельдмаршалу руку пришил?..
Прибавляли еще, что англичанин от такого ответа вовсе не осерчал, а только пожал Пирогову руку: я, мол, понял теперь, какие такие русские люди и почему мы не можем взять Севастополь. И отправил Пирогова назад, позабыв накормить, однако. «Дайте хоть корочку, пожевать, братцы, — стал просить Пирогов у принявших его на посту казаков, — был у фельдмаршала, а он ничем и не угостил». «Видно им самим есть нечего», — тут же сообразили казаки.
Изведение мерзавцев
На него смотрели как на бога, зная, что если уж он взялся за лечение, то человек обязательно выживет, но и боялись. Боялись начальники госпиталей, интенданты, с которыми он вел беспрерывную войну, боялись и раненые.
Бывало принесут ему бедняжку солдата ногу отрезать, больно ему страсть. Орет во все горло. Явится Пирогов, фартук клеенчатый, голова платочком повязана, руки засучены и весь в крови — страх Господень! Солдат в еще больший крик: «Караул!» А Пирогов, только раз и зыкнет на него: «Молчи, мол, а то зарежу!» И молчит солдат, тихо так лежит, мучается, а молчит. «Ну, молодец, — скажет ему Пирогов после операции, — жить будешь». «Спасибо, вашблагородие, а ругнуться-то теперь можно?» — спросит уставший терпеть солдат.-«Теперь можно», — ответит ему Пирогов. Раненый и давай его поливать, почем свет стоит.
«Ну и сердился ли Николай Иванович?» — будут спрашивать у рассказывающей о подвигах Пирогова сестрички. «Конечно, нет» — пояснит та, посмеется только и побежит следующую операцию делать. Над его затеей с сестрами милосердия поначалу сильно смеялись. Удивлялись, как ему, «человеку ножа и крови», могло прийти в голову пустить в лазареты таких нежных и слабых существ, как женщины. Грубость и невежество пьяных служителей, нечистоты и смрад-— поверить, что они выдержат все это, было невозможно. Он и сам сомневался, боясь неудачи, но сестры милосердия оказались ему самыми лучшими помощницами. Терпеливые, исполнительные, не брезгующие никакой работой, они ухаживали за больными словно невесты.
Чиновники же их боялись как черт ладана. Не так страшны были им официальные проверяющие, легко «подмазываемые», как ревизия «пироговских сестер». Рассказывают, что одного проворовавшегося интенданта они так напугали разоблачением, что тот от страха принял отраву. Узнав об этом, Пирогов вроде бы даже похвалил сотрудниц: «Молодцы! Какого мерзавца извели!»
Под присмотром
Ему не хватало врачей. Не хватало кроватей, бинтов и лекарств. Ему приходилось работать в условиях беспримерного воровства и всеобщего разгильдяйства, в условиях, когда достать что-либо в Севастополе было «совершенно невозможно». Он все равно умудрялся добывать и спирт, и бинты, и хлороформ, часто немыслимыми для врача средствами — угрозами, шантажом... Ему потребовалось создать целую систему контроля за медицинской администрацией, в которой помимо сестер милосердия были задействованы и многие генералы, и великие княжны и княгини. Учрежденный Пироговым «нравственный присмотр» страшно бесил чиновников, и они чинили ему всякие препоны, опускаясь и до доносов. Слухи о «самоуправствах Пирогова», о его «недопустимом в общении тоне» скоро докатились и до Петербурга. Их подхватили газеты, небезызвестный Ф. Булгарин даже написал о Пирогове памфлет, в котором назвал Пирогова «проворным резакой». И не соврал. Пирогов оперировал день и ночь, проводя во время бомбардировок до сотни операций в сутки. Извлекал пули и осколки, ампутировал раздробленные конечности, резал, зашивал, бывало и штопал. Но, случалось, и он безнадежно качал головой. Это значило, что, каким бы крепким ни казался раненый, спасти его было невозможно.
Пирогов первым предложил сортировку больных, разделив их по степени тяжести на четыре группы. Смертельно раненные — они сразу же шли на попечение сестер милосердия и священников, оказывающих им последнюю помощь; требующие безотлагательной помощи — за них Пирогов бился, не жалея сил; те, кому можно было отложить операцию, и наконец легкораненые.
Считая недопустимым скопление большого числа раненых в районе действия войск, Пирогов предложил и систему их рассредоточения в близлежащие населенные пункты. Впоследствии этот его опыт будет использоваться прусским генштабом.
Огромна заслуга Пирогова во внедрении массовой анестезии при операциях с помощью хлороформа, он первым в мире ввел наложение гипсовых повязок, еще до Женевской конвенции предложил сделать медицинскую помощь во время войны нейтральной.
Пасха Крестная
В 1855 году, еще перед «пасхальной» бомбардировкой, Пирогов подал командующему войсками докладную записку. В ней он настаивал на необходимости «совершенной эвакуации городских госпиталей», позволив себе и критику безотрадного медицинского положения армии, «достигшего геркулесовых столбов неустройства». В качестве примеров приводил многомесячные задержки с поставкой хинина, декабрьскую перевозку раненых, ничем не укрытых от холода...
В ответ явились новые кляузы на «буйства» и «самоуправства зарвавшегося докторишки». Что последовало бы за всем этим, Бог знает: сразу же после Пасхи началась одна из самых страшных бомбардировок Севастополя...
Стоны, крики сотен страдальцев, последние вздохи умирающих... Операции шли потоком, сутками, кровь лилась ручьем. Ампутированные конечности лежали грудами, сваленные в ушатах. И все это подпрыгивало, сотрясаясь от разрывов тысяч снарядов. Врачи выбивались из сил. До пяти тысяч раненых прошло через их руки в эти страшные дни! И на фоне таких титанических усилий вновь необыкновенное безобразие! Без присмотра Пирогова перевозят на безопасную северную сторону Севастополя 500 прооперированных с уверением, что «там все уже приготовлено для их приема». Но сваливают их как попало, в обыкновенные солдатские палатки. И после сильного дождя все они оказались плавающими в грязных лужах. Немногие из этих 500 человек выжили...
Пирогов увиденной картины не выдержит. Потрясенный, он разразится проклятиями в адрес «медицинской администрации» и уедет в столицу. Здесь будет тяжело болеть, мучаться, не спать ночами. И все ему будут сниться эти несчастные, брошенные под дождем, с глазами, полными укора и слез...
Оправившись от болезни, набравшись новых сил, он снова вернется в Крым. И вновь, как и прежде, будет оперировать, продолжая и жаловаться, и требовать, и писать. Но сразу после войны надолго оставит хирургическую практику, пытаясь забыть, вычеркнуть из памяти весь этот долгий кошмар, каким стала для него Севастопольская страда...