В день гибели императора Павла кто-то из офицеров крикнул солдатам: «Радуйтесь, братцы, тиран умер!». В ответ прозвучало: «Это для вас он был тиран, а для нас — отец родной!»
Петербург в конце XVIII столетия был одной из лучших столиц мира. Веселой, роскошной... И вдруг, чуть ли не в один день все переменилось. Со вступлением на престол императора Павла (18 ноября 1796 года) жизнь здесь сделалась похожей на жизнь немецких бюргеров. Всякие увеселения, карточные игры оказались под запретом, и неисправимые кутилы вынуждены были занавешивать окна, чтобы их не застукала полиция. Опасным сделалось следование французской моде, и ее сторонникам пришлось перейти на ношение немецкого платья строго определенного цвета и длины воротника.
Жилеты, фраки, круглые шляпы, башмаки с лентами были выведены из обращения напрочь. Были разработаны особые правила и по женским костюмам, чепчикам и прическам, и по выездным экипажам, и даже по самому образу жизни, где все теперь было зарегламентировано: время отхода ко сну, прихода на службу, число кушаний по чинам и сословиям. Майору, к примеру, полагалось иметь за обедом три блюда. («У меня, как и положено, три, — отвечал один бедный майор, когда государь захотел его проконтролировать. — Курица плашмя, курица ребром и курица боком!..»)
В разговорах жителям не позволялось произносить слово «курносый», называть животных Машкой. Подобные ограничения коснулись и составления казенных бумаг. Их требовалось писать «чистым и простым слогом», избегая запрещенных к употреблению слов, таких как «врач», «граждане», «общество»...
Театральные подмостки были очищены от всяких сомнительных зрелищ. Здесь и на даваемых балах обязательно должен был присутствовать пристав — «для смотрения»! Неловко оброненное слово, какой-то другой промах могли привести к прискорбным последствиям. В особенности рисковали те, кто составлял императорский двор. Никто из них не был уверен, что не явится за ним фельдъегерь и не посадит в приготовленную кибитку. Ненамного проще было положение чиновников на местах. Их ошибки и промахи тотчас влекли за собой строгую ответственность. Так, костромской губернатор собственным карманом ответил за разграбление почты на подведомственной территории; симбирского вообще уволили за принятие неполагающихся почестей. Едва не лишился должности и военный губернатор Казани. Он явился на бал обутым в башмаки и с тростью в руках! «Как это можно, — нахмурил брови государь, — если не знаешь правил, спросил бы у петербургских!» «У меня нет среди них знакомых», — оробел губернатор. «Ну так запомни: когда человек в сапогах — это знак того, что он готов к службе, и тогда надобно иметь трость; а когда в башмаках — знак того, что приготовился куртизировать дам, и в этом случае трость не нужна».
К чести и славе
К военным император был исключительно строг. С шести утра все военное начальство, не исключая и великих князей, должно было находиться в полках. Не допускалось ношение никаких шинелей, даже зимой. Действовал государь личным примером. Ежедневно в любую погоду тоже в одном сюртуке присутствовал на парадах, разводах, при смене караула... И ничто не ускользало от его внимания. Всякая оплошность офицеров каралась арестом. Расправа у Павла была нелицеприятной и скорой. Как-то проезжая по городу, он заметил офицера и идущего за ним солдата, несущего шпагу. — «Чья шпага?» — спросил у солдата Павел. «Моего офицера». — «Офицера? Видно, ему тяжело носить свою шпагу. Надень-ка ее на себя, а ему отдай свой штык. Пусть послужит в солдатах».
Из-за строгой дисциплины часть командиров покинула полки. Для восполнения убыли Павел предпринял ревизию списков. При Екатерине многие офицеры лишь числились где-то, а на самом деле жили в бездействии. Император вернул их из домашних отпусков, чтобы служба Отечеству не казалась им медом. Павел был человеком вспыльчивым, его легко было вывести из себя, но последствиям собственной раздражительности он огорчался, стараясь каждый раз их смягчить. «Нужно сделать пристройку к кордергардии», — как-то обратились к нему. «Зачем?» — «Арестованным офицерам и прилечь негде». — «Пустое! — заметил на это император. — Нынче же выпустить половину, а завтра другую. И впредь так поступать».
Павел не сильно уважал тех, кто раболепно ему подчинялся, и ценил людей, умеющих отстаивать свое мнение. Лишь бы это было на пользу делу. И остроумную шутку любил, если в ней не было недоброжелательности. На каких-то маневрах случилось ему послать на разведку в лес, занятый мнимым неприятелем, одного офицера. Офицер этот то ли замешкался, то ли прилег на полянке, так что императору пришлось выслать к нему другого. Найденный офицер отвечал посланному: «Скажите государю, что я убит». Павел только расхохотался на это.
Маневров, учений Павел проводил очень много. И все же добился своего. Действия войск стали значительно слаженнее. «Я знал, господа, что обучение войск было не совсем приятно, — подвел он как-то, собрав командиров, итог, — но теперь вы сами увидели, к чему все клонилось. К чести и славе оружия российского!»
Поход в Индию
При большом внимании к нуждам армии Павел держался того мнения, что нужно стараться избегать военных кампаний. В этом смысле примечателен рассказ о его почти серьезном предложении монархам собраться и решить споры в личных поединках, чтобы избежать тем самым опустошающих войн.
Мирная политика, однако, продолжалась у Павла весьма недолго. Австрия и Англия изо всех сил втягивали его в войну с «мятежной» Францией, убеждая «восстановить легитимность» в Европе. Восстанавливать было что. Французские войска, изгоняя королей с захваченных территорий, тут же провозглашали в них республики. Дошло до того, что они и во владениях Папы организовали республику, заключив его самого в крепость. Ходили еще слухи, что французы возбуждают к антирусскому мятежу поляков и сами готовятся к морскому походу в Черное море! И все же Павел не форсировал события. «Употребление сильных средств» он полагал возможным лишь в том случае, когда «буйство» французов направится против самой России.
Через какое-то время, однако, без «сильных средств» обойтись уже было никак нельзя. На поддержку Австрии Павел послал сразу три корпуса во главе с Суворовым! Фельдмаршал блестяще справился со своей задачей, несмотря на препоны, которые ставили ему австрийцы. Разбив повсюду французов, осенью
Многократно обманутый, Павел стал думать о союзе с Францией, объясняя столь крутой поворот тем, что всегда руководствовался лишь справедливостью, которой в действиях Австрии и Англии он теперь не видит. Одни лишь пронырство и корысть. «Но Бонапарт республиканец!» — возразил императору заведовавший тогда иностранными делами Ф. Ростопчин. «Ты, Федор, плохо видишь дело, — отвечал ему государь, — Бонапарт давно уже не тот. Он открыл церкви, установил порядок... Помни, что Бонапарт не слуга республики. Он — самодержец! Смотри (тут Павел вроде бы взял и перегнул карту пополам) — это его половина, а все остальное — мое!»
«Мое», разумеется, следует понимать относительно, как сферу жизненных интересов. Сюда Павел включил Восточную Европу, порабощенную Турцией, и... Индию! Он надумал отобрать ее у англичан в отместку за Мальту, рассчитывая (небезосновательно), что и особых усердий России тут не потребуется: «Надо только дать казакам храброго предводителя!».
На олове едал
«Возьмите от меня вора!» — возмущенно кричал Павел вытянувшемуся перед ним генерал-прокурору, но тот никак не мог понять, в чем же собственно дело. «Кого?» — наконец осмелился спросить он. «Государственного казначея! Он украл 4 миллиона! Вот, взгляните в отчет!» — «Он не способен, ваше величество! Думаю, надобно спросить у него объяснений». — «Что ж. Поезжайте», — сразу же согласился император. Прокурор отправился, и что же выяснил? «Пропавшие» миллионы не были указаны в отчете по приказанию самого Павла. Он повелел составить о них особую записку, о которой забыл. «Благодарю вас за то, что вы оправдали Васильева», — сказал он прокурору, когда тот явился к нему с объяснениями.
Отметим здесь тщательность, с которой Павел изучал представляемые сметы! Непомерно выросшие при Екатерине расходы его сильно беспокоили. Он даже попробовал составить собственную их ведомость на
Чтобы избавить страну от чиновничьего воровства, Павел сместил многих высших сановников, заменив их людьми не только лично ему известными, но и богатейшими. Случалось, что и пользовавшиеся его благосклонностью лица попадались на воровстве. Пощады им не было никакой: уголовный суд, разжалование, ссылка. Так, например, было с князем Сибирским, сенатором! Его публично вывезли из Петербурга через Москву, к ужасу тогдашней знати.
Решившись сократить придворные расходы, Павел начал с собственной семьи. Если прежде у всех его детей и родственников был особый стол, то теперь вся царская фамилия обедала за одним столом. «Я такой же отец семейства, как и все, — объяснял свое решение Павел, — и хочу обедать с женой и детьми!»
Обычай переливать монету в посуду Павел запретил, а все подаренные вельможам серебряные сервизы велел возвратить в казну, для переплавки их в монеты. Говорят, что не пожалел и свои, объявив, что согласится до тех пор есть на олове, пока наши бумажные рубли «не будут ходить рублями».
Произошедшее к тому времени обесценивание ассигнаций Павел признал «священнейшим долгом на казне» и призвал уплачивать его «действительными деньгами». К бумажным у него не было никакого доверия. Он надумал даже все их «перевесть». Рассказывают, что по его приказу было сожжено 5 млн рублей. Для поддержки русской промышленности в правление Павла издали новый тариф. Ввоз сукна, стали, стекла, предметов роскоши был запрещен. С сукном у Павла случилась одна история. Вместо английских решили переодеть войска в русские сукна и для пробы сшили такое обмундирование одному из полков. Сукно оказалось хуже английского. Найдя его негодным для дела, Павел велел заготовить письмо с поручением произвести в Англии необходимые закупки.
Ростопчин, натолкнувшись на него при разборе бумаг, сделал на нем приписку: «Не исполняйте этого повеления, государь одумается и пришлет другой указ». Закончив дела, Ростопчин хотел было уйти, но Павел его остановил. Отыскав письмо, он прочитал приписку Ростопчина и поднял глаза: «Знаешь ли чем рискуешь?» «Знаю, — отвечал Ростопчин, — и готов пострадать на пользу Отечества!» Такой ответ не мог не понравиться Павлу. «Возьми эту бумагу и храни, — сказал он, — чтобы потомки знали, какие люди служили мне...»
Умение признавать и исправлять собственные ошибки — черта людей, думающих более о деле, чем о репутации. Но, разумеется, Павел не останавливался и перед тем, чтобы поправить что-то из совершенного матушкой. Так, уже через две недели по смерти Екатерины были восстановлены закрытые ею Берг-коллегия (горнозаводская), Мануфактур- и Коммерц-коллегии.
Какие-то из действий императора никак нельзя назвать рыночными, но и они нередко приводили к успеху. Когда к нему по случаю коронации с хлебом-солью явились петербургские купцы, он отнесся к ним намеренно холодно, объяснив это тем, что купцы его не любят. «Почему же не любим?» — упали в ноги пришедшие. «Не любите, не любите, — возразил им Павел, — о любви ко мне я сужу по любви к моим подданным. А вы заставляете их платить тройную цену! Если хотите, чтобы я поверил вам, довольствуйтесь умеренной прибылью!»
Сегодняшние дельцы как-то не очень проникаются подобными убеждениями, а тогдашние прониклись. Говорят, что жизнь в столице значительно подешевела.
* * *
У императора Павла было много ошибок, но несомненно то, что за большинством его нововведений стояло стремление к укреплению государства. И при всем том его не любили даже собственные дети... Тяжелая участь!
«Кем хочешь быть?» — спросил как-то у кадета Павел. — «Гусаром, Ваше Величество». «Будешь! — подбодрил мальчика государь. — Ну а ты?» — поинтересовался он у другого. «Императором, Ваше Величество», — не стал скромничать тот. «Не советую, брат, — тяжело вздохнул Павел, — трудное это ремесло. Трудное и неблагодарное!»