Алексей Князев

Решение стать во главе русской армии государь принял в тяжелейшее время, в августе 1915 г., когда положение на фронте казалось катастрофическим, когда в глазах русских воинов видны были только «бесконечная усталость и беспросветная жуть». В «великом отступлении», с кровавыми боями изо дня в день, были оставлены неприятелю Галиция, Польша, Литва, с укрепрайонами, складами и железнодорожными узлами. «Ковно отдан без бою, крепостные войска бежали… армия отступает. Ужас, ужас!..» — жаловался в слезах и растерянности в. кн. Николай Николаевич, верховный главнокомандующий. Более миллиона убитыми, сотни тысяч оказавшихся в плену, дороги, забитые миллионами беженцев… Казалось, что и выхода нет никакого. И тут царь со своим решением... «Так не может далее продолжаться, — не выдержал он, ударив кулаком по столу, — я не могу сидеть и наблюдать за тем, как громят мою армию»…

Барк, как он несколько раз пишет в «Воспоминаниях», не обольщал себя надеждой, что сможет продержаться на посту министра финансов многие годы. Он дважды, кажется, и сам предлагал государю отставить его от должности, но вот удивительная вещь: в начавшейся в войну чехарде чуть ли не одному ему только и удалось сохранить за собой портфель министра. Его стали и называть потом подобающим образом: непотопляемый Барк.

До 1906 г. чиновничья карьера Петра Львовича Барка развивалась блестяще. Он начал ее после окончания юридического факультета Санкт-Петербургского университета в Министерстве финансов, еще при Вышнеградском. Вскоре вслед за своим начальником Э. Плеске он перешел на работу в Государственный банк секретарем. С этой должности он был послан в Берлин стажироваться в Германском имперском банке. Витте пишет, что это им Барк был послан учиться. По возвращении в Петербург Петр Львович становится директором отделения заграничных операций и управляющим конторой Государственного банка, а в 1906 г. — товарищем (заместителем) управляющего Государственным банком. Наряду с этим ему было поручено представлять интересы государственного казначейства в Русско-Китайском банке и в Учетно-ссудном банке Персии, в котором Петр Львович мог действовать даже полным хозяином (по числу акций русского правительства).

Э. Радзинский любит использовать сравнение дореволюционной России с кипящим котлом, вокруг которого ходят люди с молоточками и старательно его заклепывают. По убеждению писателя, не штыки, но одни лишь «буковки Конституции» спасли Россию в 1905 г. Схема эта сводится, по сути, к необходимости своевременных либеральных преобразований. Убрать людей с молоточками, а забулькает в котле — подспустить тогда и пар. Но вот как еще подспускать, если и Конституция уже есть, и Дума, и у печати вожжи отпущены, если уже никто и не ходит вокруг котла? И главное — как тут определить, кипит уже или не кипит? И может ли жахнуть, если даже и не кипит? В январе 1917 г. кипела уже вода? 18 января ничуть не встревоженный государь беседует с делегатами конференции Антанты. И не о том, разумеется, что вот, мол, уже кипит, надумал отречься, а о… будущем наступлении.

Полагали, что на возвратившегося из Турции Репнина возложат управление всеми иностранными делами, но доверие к князю у Екатерины оказалось к тому времени подорванным. Причиной охлаждения императрицы к Репнину называют участие князя в масонских обществах и близость его к наследнику престола Павлу. Вместо дипломатического поста Репнин в 1777 г. получил назначение на Смоленское и Белгородское генерал-губернаторство. Чуть позже он сделался еще и наместником в Орле.

Старик Державин не одного только Пушкина заметил. О многих современниках сочинил он оды. В «Памятнике герою» поет он славу и Николаю Васильевичу Репнину: «В терпеньи тверд и мудр в напасти, не рабствует блестящей части; считает тем себя довольным, коль общих благ где был споспешник… Его царь — долг; его Бог — правда; лишь им он жертвует собою… Строй, Муза, памятник герою, кто мужествен и щедр душою, кто больше разумом, чем силой, разбил Юсуфа за Дунаем, дал малой тратой много пользы — благословись, Репнин, потомством!» Здесь нет почти ни в чем перебора. Князю Репнину и действительно приходилось жертвовать своими интересами ради правды и долга, он и в самом деле считал себя довольным, если способствовал в чем-то общей пользе, и победа, одержанная им при Мачине в 1791 г., оказавшаяся решающей, была достигнута более разумом, чем силой…

В первых числах марта 1801 г. он отправился в свое Нижегородское имение, но занемог в дороге. Узнав о воцарении Александра I, спешно вернулся в Москву. Здесь, не доехав еще до дома, послал сказать о возвращении другу Лопухину. «Не ожидали мы так скоро кончины императора», — сказал он ему, встретившись. — «Да еще какой!» — согласился с князем Лопухин. Николай Васильевич при этих последних словах вдруг побледнел резко, и рот у него скривило — так сильно потрясен он был кончиной Павла. Внук от старшей дочери Александры, Николай Волконский, только что приехал тогда из Петербурга, и князь, прежде чем обнять его, стал выяснять со слезами на глазах, не участвовал ли и он в несчастном событии. «Не знал и не участвовал», — побожился Николай, и Репнин встал тогда на колени и возблагодарил Бога, спасшего род его от посрамления, а внука — от тяжкого греха…

«Словно бы одурманил кто», — жалуются часто пойманные на воровстве чиновники. Об «одурманенных» Потемкине, его сподвижнике Фалееве и адмирале Мордвинове дошла до нас одна легенда. Будто бы был на нашей границе хутор, населенный какими-то женщинами с белыми лицами и черными бровями. Дома у них были резные, красоты неимоверной. Когда война с турками началась, впереди войска пущены были казаки. Разбойничали они отчаянно. Когда дошли до хутора, где женщины эти жили, то хаты все попалили, старух порубили, а молодух в плен позабирали. А с одной все никак справиться не могли. Саблю выхватила и двух казаков — сразу насмерть. И одному еще руку срубила. Толпой только сумели ее свалить. К сосне косами привязали и так и спалили.

В прошлом развороте мы пообещали читателю продолжить рассказ о герое второй русско-турецкой войны (1787—1791 гг.) Осипе (Иосифе) Михайловиче Рибасе разными занятными историями. И вот, пожалуйста, у Э. Радзинского, к примеру, можно взять, из его «Княжны Таракановой». «Ох, Рибас, хитрый испанец, боюсь, повесят тебя когда-нибудь!» — вдруг замечает там у него Алексей Орлов, брат фаворита Екатерины, проницательно вглядываясь в Иосифа. «Сильного повесят, слабого убьют, а хитрого сделают предводителем. Это у нас пословица, Ваше сиятельство», — отвечает ему, улыбаясь, этот еще очень молодой человек, но уже (Орлов сумел разглядеть) и авантюрист, и хитрец. «Итак, Осип Михайлович, — покровительственно наставляет Рибаса Орлов, — ты отправляешься в Рагузу. И все… все о ней (княжне Таракановой) разузнаешь. Откуда она родом?.. Кто с ней в заговоре?.. И будь осторожен». — «Я всегда осторожен, Ваше сиятельство, когда имею дело с женщиной. Ибо женщина есть сосуд греха. Мой отец всегда говорил: „Женишься — бей жену“. А я, дурак, спрашивал: „За что ж ее бить, коли я ничего плохого о ней не знаю?“ — „Ничего, — отвечал отец, — она знает!“»

28 июня 1790 г. русская гребная флотилия неудачно атаковала шведов на Роченсальмском рейде. «Вина за это поражение полностью ложится на Нассау-Зигена, иностранца-авантюриста, поставленного во главе Балтийского галерного флота правящей верхушкой России, покровительствовавшей иностранцам», — читаем в одном из томов «Очерков истории СССР» (подготовленных к изданию Академией наук!) и застываем в недоумении: что это за «правящая верхушка» такая была тогда у России и почему Нассау-Зиген назван авантюристом? В «верхушку», конечно же, нельзя не включить императрицу Екатерину. Кого же еще? Потемкина? Обязательно! А. Безбородко? С. Воронцова? Г. Державина? Е. Дашкову? П. Румянцева? А. Суворова? Список получится длинный, и можно, наверное, при желании отыскать в окружении любого из близких императрице деятелей иностранцев, которым они покровительствовали, но полагать, что во времена Екатерины все это было каким-то правилом, что и в ее царствование тоже процветала у нас «бироновщина», — тут уж, понятно, перебор!

Сохранились рассказы о рано проснувшемся в нем честолюбии. То он мечтал скупить все дома за Яузой и выстроить здесь преогромное здание, то говорил, что непременно хочет стать архиереем или министром

Это был его последний приезд в Петербург. Он просил о нем в начале 1791 г., после того как Суворовым был взят Измаил и война стала клониться к выгодному для нас окончанию. Екатерина отвечала ему, что заключение мира с Турцией было бы важнее, но можно и приехать, хотя, по ее мнению, лучше было бы возвратиться уже после заключения мира либо «устроя все к принуждению турок к оному». Он решил, что его отлучка ничему этому не помешает и собрался в дорогу.

Во время знаменитого путешествия Екатерины II в Крым в 1787 г. Суворов не раз оказывался в ее свите, но главной его задачей был показ императрице кременчугской дивизии. По мысли Потемкина, это должно было стать одним из главных пунктов программы. Нужно было продемонстрировать не только картинность, но еще и действительную силу русского войска, способного незамедлительно вступить в любое сражение.

Перед первой русско-турецкой войной 1768—1774 гг., в которой Россия поставила себе задачу получения выхода к Черному морю, а Турция — расширения своих владений в Причерноморье, А. Суворов успел уже отличиться в Семилетней войне 1756—1763 гг. и в войне с польскими конфедератами, выступившими в 1768 г. против уравнения Сеймом прав католиков и православных. В войне с Пруссией Суворов был представлен к награде за «отважность в битве и хладнокровие в опасности». За разгром конфедератов, считавших русских чуть ли не животными, «которые всегда были рабами», Суворов удостоили чина генерал-майора.

Московская его жизнь известна до точности, а вот смоленский период — тут все легенды. Известно, правда, что отец его был священником и что сам он учился в духовной семинарии, которую, как пишут, даже и окончил в 1803 г. Отказавшись принять сан священника, он занял место преподавателя в той же, кажется, семинарии, но в 1806 г. вдруг вышел из класса и без вещей, и без денег отправился в паломничество по монастырям. Возвратился в Смоленск он только в 1809 г., успев ознакомиться за это время с иноческой жизнью и в Соловецкой обители, и в Киево-Печерской Лавре, и в Нило-Столбенской пустыни. Рассказывают, что в Ниловой пустыни он стал свидетелем ссоры монахов из-за пропавших денег. Полагали, что их присвоил казначей, но тот божился, что никакой вины за ним нет. Иван Яковлевич, как уверяют его почитатели, заступился тогда за казначея. «Не на лица зряще судите, а сотворите суд правый и позовите сюда инока Андрея!» — произнес он многозначительно. Оказалось, дескать, что этот Андрей и украл деньги…

Мирское имя Иосифа было Иван. Происходил он из волоколамских дворян Саниных и уже по фамилии своей был предназначен к иночеству. В ближайшей родне его насчитают потом 18(!) монашеских имен. Воспитание Иван получил строгое и целомудренное. В двадцать лет, когда он оказался в Тверском Саввином монастыре, его так поразило нечаянное сквернословие в трапезной, что, бросив ложку, он выбежал из помещения. «Неудобно тебе в здешних монастырях жить, — правильно понял его смущение старец Варсонофий, — ступай в Боровск, к Пафнутию».

Русскому географическому обществу — 170 лет. Путин поздравил географов с юбилеем со дна Черного моря, а мог бы, к примеру, приехать и в Орск, основанный на реке Яик (Урал) географом Иваном Кирилловичем Кириловым в 1735 г., и отмечающий в эти дни свое 280-летие. Первоначально город носил название Оренбург, но позднее крепость переименовали в Орскую, а Оренбург, по предложению В. Татищева, тоже знаменитого географа (и историка), сменившего Кирилова на посту руководителя Оренбургской экспедиции, перенесли вниз по течению Урала, а затем и еще раз перенесли.

Перед ним падали ниц и целовали край его одежды. Подчиняться ему следовало беспрекословно, а в обращениях не подобало скупиться на похвалы. «Наш дорогой Леонид Ильич» тут уж никак бы не подошло. В восхвалениях императора Диоклетиана надо было брать много выше, воспаряясь в определениях до «правителя мира», до «благочестивейшего отца отечества» и прочего, у кого на что хватало фантазии. В соправители он взял старого товарища — Максимиана, а в 293 г. они выбрали себе еще и помощников — цезарей. Диоклетиан — Галерия, Максимиан — Констанция Хлора. По рангу цезари были ниже, чем августы, но обладали всей полнотой власти. Чтобы не возникло здесь ненужных соблазнов, решено было укрепить связи родством. Галерий, разведясь, женился на дочери Диоклетиана, а Констанций Хлор, оставив царицу Елену, взял в жены падчерицу Максимиана. Сына Констанция и Елены Константина, о котором и пойдет у нас речь, тоже вписали в общую схему — отдали на попечение Диоклетиана, по существу — в заложники.

Из мужчин не все были на войне добровольцами, они — все! Их коротко стригли, одевали в телогрейки и стеганые штаны. Кирзовые сапоги, выдаваемое им белье тоже были мужскими, «стыдными» и не подходящими по размеру. Блиндажи, землянки, траншеи, где вши, где спали вповалку, не раздеваясь, обезображенные трупы убитых и ад штыковых атак — от всего этого их чувства грубели, а сердца покрывались шрамами и рубцами. От непристойных намеков и всяческой похабели некуда было укрыться, и надо было еще успевать развернуться — одному по морде, другому по рукам: «Ну что, получил?» И страху нельзя было показать никакого, чтобы не услышать обидного: «Ну, навоюют теперь эти бабы…» Девчонки, соплячки, с винтовку ростом — и тоже в атаку, и тоже фрицам наперерез, и тоже на танк с гранатой. Страх один только был — не дожить до 18-ти, 19-ти, 20-ти… Думали почему-то, что это важно, а почему, спроси — поди и не нашлись бы, что тут ответить. Просто хотелось жить, дотянуть до Победы. А Победа одна была — и на всех. На всех бы потом и делить, а у них ее украдут. Через много лет только они станут ходить на парады, а в первое время даже награды не вынимали. Мужчины — да, победители, герои, за ними одними видели подвиги и войну, а на них смотрели совсем другими глазами. «Сучки военные, фронтовые б…, знаем, мол, как вы попали на фронт и чем вы там занимались!» — чуть не в глаза кричали им женщины, а мужчины молчали, потупясь, хотя и хорошо знали, конечно, что им довелось пережить. О том, как они попали на фронт, чем они там занимались и что им довелось пережить, узнаем от них самих...

Рассказывают, как анекдот, видимо, что при написании «Тайной вечери», над которой он работал несколько лет, Леонардо да Винчи долго не мог подобрать натурщика для изображения Иуды. Наконец, в одной из тюрем он встретил человека, еще молодого, но уже несшего на лице печать порока. После того как работа была закончена, натурщик спросил у художника: «Мастер, неужели вы так и не вспомнили меня? Я тот самый певчий, с которого вы писали Христа на этой же фреске»...