Собаки, варвары и злобный барон Мюнхаузен

| статьи | печать

В 1711 г. Петр I отправил Якова Брюса в Берлин для «найму мастеровых людей, которые у нас потребны». А чтобы те мастеровые не боялись, что их обманут, царь приписал в данной Якову грамоте: «И что он, генерал наш, им в контрактах обещает и заключит, то от нас все сдержано будет без умаления». Приписка эта была необходима потому, что за несколько лет до того в Германии стала распространяться брошюра некоего Нейгебауэра, в которой рассказывалось о дурном обращении в Московии с иноземными людьми. Царь с приближенными, дескать, обходятся там с «честнейшими и храбрейшими офицерами как со щенками, при содействии пощечин, палочных ударов, кнута и тысячи других подобных поруганий».

Неблагодарность к людям и жес­токость Петра описывались в брошюре как «невероятные». Рассказывалось, к примеру, о том, что едва только генерал Лефорт умер, как велено было отобрать у его семейства не только деревни, золото и сереб­ро, но «даже и платье, и белье покойного». О майоре Кирхене говорилось в книжке, что у него была выхвачена царем шпага и брошена наземь. «Ты, е… м…, хочешь быть майором, — кричал на него Петр, — а не стоишь быть даже мушкетером!» О капитане Флобусе рассказывалось, что он был наказан шпицрутенами и что перед тем генерал из русских, переломив собственноручно шпагу Флобуса, сказал, что хочет его ошельмовать, дав при этом пощечину.

О небезызвестной девице Монс, с которой у Петра были «известные» отношения, сообщалось, что «его царское величество отнял у нее все драгоценные камни, дома и деревни, так что у нее ничего не осталось, кроме того, что успела она передать в дом прусского посланника». «Детей, которых Монс рожала в продолжение нескольких лет, — дополняет свой рассказ Нейгебауэр, — раздали по крестьянам, и царь не обращает на них никакого внимания»…

Рассказывалось Нейгебауэром и об отношении в России к послам. «У шведского посольства, — перечислял он, — удержано 3000 руб.; у прусского посланника недавно отнято 1600 талеров. Турецкого посла принимали на аудиенции как слугу…» Среди многих подобных огорчительных известий рассказывалось в брошюре и о польском посланнике бароне Ланге. Барон, дескать, был пожалован в 1700 г. от царя ударами за то, что не поз­волил шутить над собой «царскому любимцу, пирожнику Меншенкопфу» (Меншикову).

О генерале Брюсе (именуемом в книжке Брустом) сообщалось, что ему было поручено брать «приступом Нарву без артиллерии, пороху и ядер» и что за свою неудачу он был посажен «на пять месяцев в оковы», жена же его принуждена была в это же время «разделять ложе с Меншенкопфом». Через это будто бы только и смог «Бруст» снова войти к царю в милость…

Поместив в книжку множество подобных примеров, Нейгебауэр уверял читателей, что он мог бы рассказать и еще тысячи «милых историй», если бы не боялся распространить свое писание до огромных размеров. Предупредив таким образом соотечественников, чтобы не ездили они служить русскому царю, Нейгебауэр пообещал, что зай­мется впоследствии описанием и общих нравов Московского государства, где расскажет о «тамошних обманах, идолопоклонничестве, наглости, рабстве, жестокости, неблагодарности, неспособности, лености, неверности, волшебстве (колдовстве?)» и все это он опишет с подробностями. Даже и название для этого нового сочинения было им придумано: «Новополированное русское зеркало»…

Обещание свое Нейгебауэр, кажется, так и не выполнил, а вот брошюрку свою взялся распространять с усердием, так что скоро не выдержал и прусский король Фридрих. По поводу «пасквилянтской» брошюры Нейгебауэра было выпущено особое постановление, строжайше повелевавшее иметь крепкий надзор, чтобы подобные сочинения «нигде не раздавались, не продавались и не выставлялись», а «сжигались через палача». С подобным же постановлением выступило позднее и саксонское правительство, что, правда, не помешало ему вскоре переметнуться от Петра к врагу его — Карлу XII.

В 1705 г. от имени некоего Петерсена было напечатано сообщение для немецкой публики, объявлявшее изложенные Нейгебауэром сведения «все подряд ложными», могущими дать повод, если не принять мер, к нарушению спокойствия целых королевств. В 1706 г. явилось на немецком же языке и прямое опровержение распространяемых в брошюре сведений. Автор его, барон Гюйссен, назвал сочинение Нейгебауэра «ядовитым», «ослепляющим своей лживой наружностью тех, которым неизвестно настоящее положение страны, и до такой степени, что если верить половине того, что там сообщено, то этого уже достаточно, чтобы возбудить в каждом ужас, омерзение и отвращение к той стране». «Много выходит разных сочинений против разных правительств и государств, — удивлялся Гюйссен, — но нет из них ни одного такого же грубого, бесстыдного и достойного руки палача, как это, написанное с неслыханной дерзостью».

Разбирая описанные Нейгебауэром случаи «дурного» обращения москвитян с иностранцами и опровергая их, Гюйссен рассказывает, в частности, и о том, что же в самом деле произошло с бароном Ланге, генералом Брюсом и вдовой Лефорта. То, что барон Ланге в Москве был худо принимаем, — спорит с Нейгебауэром Гюйссен — это бесстыдная ложь! Сам, мол, барон, как скоро освободился из шведского плена, «всюду высказывался, что будет опровергнуто все, что написал этот архи­шельма, похититель чести и клеветник, в своем пасквиле».

Случай же с Ланге был прост. На одном из празднеств в Москве случилось так, что все напились сильно, и страже было приказано не выпускать никого без высочайшего повеления. Когда поэтому барона Ланге нескоро хотели выпустить, то он, ударив кулаком караульного, стал его таскать за волосы. Меншиков, приятель посланника, пришедши на шум, стал уговаривать его отпустить караульного, говоря, что тот не заслуживает такого обхождения. Но барон, будучи в опьянении, стал кричать, что желает дуэли. Подошедший тут Петр сказал Ланге, улыбаясь, что если желает он фехтовать, то пусть и фехтует с ним, так как это именно он и отдал приказание страже. Этой шуткой и покончено было дело, «приписанное на другой день только вину и обращенное в смех»…

В том, что случай с Ланге был лишь обыкновенной попойкой, к тому же и мирно закончившейся, Гюйссен убеждает сооте­чественников и логическими рассуждениями. Если бы в Москве, говорит он, и в самом деле дурно бы обращались с посланниками, то это сразу же бы стало известно и из газет, и из пуб­личных актов, и, наконец, по слухам. И, разумеется, такие случаи не остались бы неотплаченными. К тому же и ни один посланник не пожелал бы вновь вернуться в Россию. Они же, если и жалуются, то только для того, чтобы увеличить свои заслуги или чтоб «у других отбить охоту ехать в Россию и удержать, таким образом, место за собою».

Расхвалив далее Меншикова (может, излишне), Гюйссен переходит и к Брюсу. Господин Брюс, пишет он, должен был доставить к Нарве нужные военные припасы. Это повеление он не сумел исполнить с надлежащей быстротой, что и стало поводом к его обвинению. По прошествии нескольких дней, однако, когда были выслушаны оправдания Брюса и когда они были найдены основательными, его освободили с возвращением прежнего звания. Каким же образом его супруга могла способствовать к освобождению мужа у Меншикова, недоумевает Гюйссен, «то никоим образом представить себе невозможно». Она в то время находилась в Москве и, следовательно, за многие мили от Нарвы, где был Александр Данилович. При тогдашнем положении мало думали о дамах, а между тем Брюс был освобожден прежде прибытия в Москву Меншикова.

О вдове Лефорта Гюйссен сообщает, что никто не лишал ее деревень и имений и что живет она в доме, построенном царским величеством, имея во влас­ти до 500 подданных. Никто не отбирал у нее и золота с серебром, почему и имеет она хороший достаток, такой, что, распоряжаясь им, может делать много добра нуждающимся, в особенности единоверцам, хотя ни муж ее, ни она сама ничего с собой в Россию не привезли. Большой же каменный дом, располагающийся у ее усадьбы, никогда ни ей, ни ее мужу не принадлежал, а был построен на собственные деньги его величества. Почему и используется для помещения приезжих посланников…

Так, разобрав все случаи, на которые ссылался Нейгебауэр, Гюйссен перешел в конце и к нему самому. Нарисованный им портрет автора зловредной брошюры выглядит неприглядно. Рассказывается, к примеру, что до приезда в Россию Нейгебауэр, хотя и успел выучиться чему-то, но «жизнь вел развратную», так что «всякое доверие к нему на родине было утрачено». Что только волею судеб оказался он вдруг в Москве, да еще и на видных ролях: по чьей-то рекомендации (хотя и отнюдь не польского короля Августа, к которому он примазывался) был принят в наставники для обучения… царевича Алексея.

«И как скоро поступил он в должность наставника, — пишет далее Гюйссен, — то совершенно опьянел от счастья и стал много думать о себе… Повсюду желая сидеть выше всех, он беспрестанно подавал царю жалобы и надоедал в них по большей части объяснениями, что в таком-то месте ему оказали недостаточно уважения, что какой-нибудь служитель не отдал ему должного почтения и проч.»

Не только по отношению к русским учителям, но даже по отношению к Меншикову он не считал себя подчиненным, удивляется спесивости Нейгебауэра Гюйссен и делает вывод, что человек с таким тяжелым характером при всем желании не мог бы удержаться при должнос­ти сколь-нибудь продолжительное время. Так оно и случилось пос­ле одной безобразной сцены. В тот день, по словам Гюйссена, царевич Алексей, не любивший Мартына Мартыновича (Нейгебауэра), сел обедать, не дождавшись учителя, и тот, явившись, стал брюзжать и укорять собравшихся за столом, что не захотели его дождаться. Русским учителям давно уже надое­ло его всегдашнее фырканье, и они начали возражать, говоря, что он уж слишком натянул лук. Эти возражения так рассердили учителя, что он, увлекаемый гневом, бросил от себя ножи и вилки и с такой силой, что они попали в царевича. Когда кинулись его унимать, он схватился еще и за шпагу… За такое дерзостное поведение Нейгебауэра отлучили от царевича и отдали под следствие. В других государствах его засадили бы за все это в Бастилию, пишет Гюйссен, а здесь не определено было ему никакого наказания, кроме удаления от должности.

Историк С. Соловьев рассказывает, что Нейгебауэр не только в тот день ножами в царевича бросался, но и обзывал еще русских учителей собаками, варварами, гундсфотами (подонки, сукины дети — не самый жесткий здесь перевод), обещая всем им отомстить. Спрашивали у присутствовавшего за столом доктора Клема, правда ли, что немчин Мартын так разошелся, и тот подтвердил, что и в самом деле разошелся: обругал всех мужиками, свиньями и пригрозил еще от дверей: добро, мол, собаки, я вам этого не спущу. Ссора же, по его словам, случилась из-за того, что царевич, освобождая тарелку, положил на блюдо с курицей обглоданную косточку, что учителю его очень не понравилось. Потом царевич шепнул что-то Нарышкину на ушко, а тот тоже шепотом сказал что-то Вяземскому. «Непристойно за столом на ухо говорить при иных людях», — сделал всем им новое замечание Нейгебауэр. «Что тайно, то тайно, а что явно, то явно», — возразил ему Нарышкин. Немец, совсем уже выведенный из себя, начал кричать на это, что они все здесь варвары и что всем им он ­отомстит.

Отомстил, как видим, зловред­ной брошюрой, в которой если и есть правда, то добраться до нее можно только сквозь груды вранья. Этакий злобный барон Мюнхаузен, который объявил России войну. Даже годы спустя все никак не мог успокоиться. Вышедшее опровержение Петерсена он тут же придумал объявить подложным, а под именем «настоящего» выпустил новый пасквиль. Понятно, что «подлинный» Петерсен не жалел в нем бранных эпитетов и ядовитых слов. Против Гюйссена Нейгебауэр тоже явился с новой разоблачительной брошюрой, в которой он обвинил своего противника не только в бесчес­тии, не только в том, что он занял ­место учителя при царевиче с помощью любовницы Меншикова, но даже и в воровстве…

Столько усилий и такая настойчивость! Трудно поверить, что действовал Нейгебауэр из одной только злобы на «собак» и «варваров». Невольно зародится мысль: а не состоял ли он в одной из «некоммерческих организаций», не отрабатывал ли он, говоря сегодняшним языком, «гранты»? То, что это могло быть так, можно предположить исходя из его дальнейшей карьеры. В 1709 г. Нейгебауэр был со шведами под Полтавой, после чего был послан ими в Константинополь для переговоров об убежище Карла в Турции…

В Европе у Нейгебауэра и помимо шведов было довольно много сторонников. Там боялись, что через Польшу откроется Петру дорога на Запад. И возвращавшиеся из России не все были довольны. Не заладилась почему-то карьера — и вот вам еще один Нейгебауэр. О людях из его же компании — немце и об одном еще французе, прибывших из Архангельска, А. А. Матвеев (назначенный Пет­ром в 1706 г. послом в Англию, но задержавшийся по каким-то причинам в Голландии) писал в Россию, что столько от них в Гааге «злословий и бесчес­тий скаредных на государство и на правительство вельмож ­московских, что и сам дьявол воплощенный бы не вымыслил», что послушать их, то все, кто на службу московскую ни приедет, «должен будет отдать себя в вечное рабство». Такими вот рассказами и наполнялась в то время Европа, исстари смотревшая на Московию как на страну варварскую. И как-то так сложилось, что на переднем крае борьбы с дурными слухами о России оказался тот, кто как раз и сменил Нейгебауэра на посту наставника царевича Алексея, доктор права Генрих фон Гюйссен. В 1703 г. он получил место учителя, а в 1705 г. Петр велел ему ехать в Германию «с подлинными комиссия­ми». Здесь Гюйссен, помимо прочих «комиссий», взялся еще и воевать с бросателем ножей и вилок…

Мы уже видели, что спор у них велся вокруг того, главным образом, что было на самом деле, а чего не было. Нейгебауэр выставлял чуть ли не в каждой таверне свое «полированное зеркало» и пугал соотечественников. «Смотрите-ка, — говорил он, — что там за рожи. Какие все у них ужимки и прыжки. Я б удавился от тоски…» Гюйссен доказывал, что оттого там такие рожи, что зеркало не «полированное», а «подложное», кривое, и что не лучше ли Нейгебауэру на себя оборотиться. В каком-нибудь суде так, видимо, и стоило поступать (доказывая, пел ли Макаревич перед военными или пел только перед детьми, не обращая внимания на то, какое значение этому пению придали в Киеве), но политически — тут вернее было бы предложить Нейгебауэру оглянуться не на себя, а на ту же Пруссию, Швецию, Англию… Не поискать ли было ему и в Европе чего варварского, за что можно было бы побросать в нее ножи и вилки и обозвать вся­чески.

Саксонским курфюрстом в то время был Фридрих Август, по прозвищу «Сильный». Он, как и Петр, с легкостью гнул подковы и сворачивал в трубочки серебряные тарелки. Турки называли его «Железной рукой», в отличие от Карла, который был прозван ими «Железной башкой» за упрямство. В любовных делах Петру с его многими заботами за Августом никак было не угнаться, разве что Меншиков мог тут потягаться (судя по тому, как описывал его Нейгебауэр). У Августа современники насчитывали свыше 350(!) побочных детей. Для одной из своих любовниц он возвел огромный дворец и преподнес еще блюдо, полное драгоценных камней…

Август правил не только Саксонией. Поляки еще избрали его и своим королем, но Карл, разбив в 1702 г. саксонскую армию, сделал королем Польши С. Лещинского. Август, подписав со шведами унизительный для Саксонии мирный договор, признал Лещинского королем. С кем заключил этот договор Август (с благородными рыцарями или с гундсфотами), видно из письма, отправленного Карлом генералу Реншельду (по поводу того, как тому следовало поступать с не дающими себя грабить жителями: «Населенный пунк­т, в котором совершено нападение на шведский отряд, должен быть сожжен дотла вместе с окрестностями. Жителей деревень, которых вы схватите, при малейшем подозрении в неблаговидных против нас поступках следует повесить, чтобы они боялись и знали, что если нас разозлить, то не будет пощады даже для детей в колыбели…» Гундсфот Реншельд (иначе не назовешь) отличится потом зверством и по отношению к пленным. Победив в 1706 г. в битве при Фрауштадте саксонское войско, он милос­тиво отпустил всех служивших в ней иностранцев. Всех, кроме русских, посланных Августу в помощь, но им же преданных. Тех, что не погибли в бою, сгрудили в кольцо, положили «ругательски» в ряды по 2—3 человека один на другого и закололи копьями и штыками. По свидетельству одного шведского историка, «бойне при Фрауштадте не было равных в те времена как по масштабам, так и по тому, что совершалась она с холодным расчетом»)…

Вспомним теперь и о жесто­кос­тях самих немецких влас­тей. Столько людей было сожжено в Германии в одной только варварской «охоте на ведьм», начавшейся в середине XVI в. и не закончившейся еще и в ­XVIII в., что уму не поддается: десятки, если не сотни тысяч. Сжигали не только красивых женщин. В колдовстве обвиняли и профессоров, и студентов, и монахов, и мальчиков, и детей трех и четырех лет, объявлявшихся любовниками дьявола. В одном Кельне и только за какой-то десяток лет было сожжено около тысячи человек. В каждые три дня — новый кос­тер. И так десять лет! Что тут наш Иван Грозный?!

Знал ли Нейгебауэр обо всем этом? Не мог не знать. При нем казни за колдовство (волшебство!) только лишь начали ограничивать. Последней же из казненных в Германии по этому обвинению считают служанку Анну Марию Швегель, обезглавленную… в 1775 г. «Любимые» Нейгебауэром батоги и розги, со всякими другими пытками, были отменены в Германии лишь в 1740 г., когда противнику «варварства» и «собак», ставшему к тому времени «настоящим» бароном, исполнилось 70…

Места осталось мало, но у нас припасен для читателя и еще один случай. Тоже не в защиту Петра, а только справедливости ради. Помните, что говорилось у Нейгебауэра о притеснении пос­лов? О том же пойдет речь и у нас. Когда русский посол Матвеев оказался наконец в Анг­лии (весной 1708 г.), очень скоро он убедился, что не сможет добиться от нее никаких обещаний, поскольку англичане только внешне старались быть с ним любезными, а в разных «тонкостях и пронырствах» они оказались еще ловчее французов. И вот что случилось с Матвеевым. Когда он уже собирался возвращаться в Россию, на карету его вдруг напали три человека «со свирепым и зверообразным озлоблением». Двое из них забрались в саму карету и начали бить посла, отобрав у него шпагу и трость, а третий встал на козлы, разбросав перед тем лакеев.

Матвеев начал уже прощаться с жизнью, подозревая, что теперь его забьют до смерти. А те и в самом деле все били и били, держа за ворот. По счастью, крики посла услышали лондонцы и как-то сумели его карету остановить. При разбирательстве тут же на месте оказалось, что все дело было в долге Матвеева в 50 фунтов и что велено было по этой причине его арес­товать. Когда народ разошелся, Андрея Артамоновича бросили в пролетку и повезли в долговую тюрьму.

Не только Матвеев был должен, но и многие другие послы занимали у купцов деньги, что было обычной в то время практикой, и теперь все они пришли в ужас, понятный еще и потому, что не посмотрели не только на то, что у Матвеева срок выплаты его («плюгавого», как он пишет) долга еще не подошел, но и на то, что он был царским пос­лом, ведшим переговоры с самой королевой. Разбили карету, жестоко избили, посадили в тюрьму — бесчестье неслыханное! Нарушены были принципы неподсудности дипломатов, задета была, разумеется, и честь русского государя. Какое еще нужно свидетельство, думал Матвеев, чтобы убедиться в «бесчеловечии сего нехрис­тианского народа», но он не дождался от англичан даже и формального извинения…

Процесс по делу об оскорблении русского посла был прекращен весной 1709 г. Тогда же анг­лийским парламентом был принят закон, охраняющий дип­ломатов. В феврале 1710 г. анг­лийский посол Витворт произнес на приеме у царя речь, в которой просил Петра от имени королевы «этот несчастный случай ее королевскому величеству и народу британскому не причитати, но всеконечному забвению предати». Петр отвечал, что мог бы, конечно, ожидать, что лица, нарушившие законы международного права, будут наказаны согласно его желанию, но коль скоро это невозможно за неполнотою анг­лийской конституции, он согласен принять предлагаемое удовлетворение… Боялись перед тем в Англии, что царь выместит злобу на англичанах, торговавших в России, но оказалось, что в интересах дружбы английского и русского народов он в состоянии был «предать забвению» даже случаи и такого откровенного варварства…