Усердие ко всему, что касалось службы, доходило у него до крайних пределов. Он не успел ни жениться, ни даже влюбиться, у него не было приятелей и друзей в обыденном смысле — все его привязанности были связаны с флотом.
Молодым командирам нелегко было с ним. Он требовал от них такого же трудолюбия, моральной чистоты и уважения к подчиненным. Для него не подлежало сомнению, что заносчивость и дворянское чванство командиров — гибельно для службы. «Пора, — говорил он им, — перестать считать себя помещиками! Думаете, матрос не заметит презрения? Скорее, чем наш брат. И как пойдет служба, когда все подчиненные будут знать, что начальники их презирают?»
Ни о какой палочной дисциплине на нахимовских кораблях и речи не шло. «Страх подчас хорошее дело, — соглашался Нахимов, — да только это не натуральная вещь — работать ради страха. Необходимо поощрение сочувствием. Тогда с нашим лихим народом можно такие дела делать, что просто чудо».
Сам он смотрел на матросов как на родную семью. Всякий из них имел право на его внимание и кошелек. Когда он выходил на Графскую пристань, к нему сразу же подступали десятки людей с самыми разными просьбами. «Стойте, стойте, — сдерживал толпу адмирал, — всем разом можно только «ура» кричать. Говори, старик, что тебе надо». Выслушав его просьбу, Нахимов тут же приказывает адъютанту: «Прислать к Позднякову плотников». «А вы разве помните меня?» — не может скрыть изумления старик. «Как не помнить плясуна на «Трех святителях»...
«А тебе что?» — обращается Нахимов то к одному, то к другому, приказывая наделять нуждающихся деньгами. Наконец приходит черед старухи. Оказывается, она — вдова. «Дать ей пять рублей!» — «Но деньги кончились», — разводит руками адъютант, заведовавший кошельком адмирала. «Как кончились? Отчего-с?» — удивляется Нахимов. — «Да все уж розданы!» — «Ну так дайте пока из своих»...
Тратя все свое жалованье на корабль и матросов, Нахимов искренне не понимал, почему бы и подчиненным ему офицерам не делать того же. «Не только все ваше время, но и все ваши средства должны принадлежать службе, — напутствовал их адмирал, — зачем, к примеру, мичману жалованье? Разве только затем, чтобы лучше выкрасить шлюпку или дать гребцам по чарке водки!»
Приезжавшим в Севастополь войсковым офицерам черноморские порядки казались странными, они даже жаловались на Нахимова, считая что он разрушает дисциплину, но оказалось, что его способ общения с подчиненными — наилучший. Истомленные осадой матросы буквально воскресали при виде любимца. В них тут же просыпался необыкновенный энтузиазм. Попроси он их, они, не раздумывая, бросились бы даже на смерть.
Преданность и любовь к нему матросов невольно передавалась и присланным в Севастополь солдатам. Очень скоро и они стали смотреть на него такими же восхищенными глазами. Рассказывают, как в одну из ночей, после особенно жестокой бомбардировки, нужно было восстановить разрушенные позиции. Полторы тысячи солдат было послано, но дело не двигалось.
Тогда Нахимов сам явился на бастион. «Почему стоим?» — спросил он солдат. «Силов-возможностей нет, вот почему! Поразворочено все, черт ногу сломит! Бандировка донимает: много дюже погибает нашего брата!» — зазвучало со всех сторон. «Ишь ты ка-ак!.. «Силов-возможностей» нет, а голоса звонкие! — стал укорять их Нахимов. — Срам, братцы! Да вы русские или нет, а?..» «Точно так, русские!» — отвечали ему рядом стоящие солдаты, а дальние повернулись к матросам: что, мол, за генерал такой? «Деревня! Не знают чего! — обиделись те. — Да это же сам Павел Степанович!» — «Нахимов?!»
И вот уже летит к адмиралу радостный голос: «Сделаем, Пал Степаныч, не тужи!» «Сделаем! Сделаем», — поддерживают бойкого солдатика товарищи.
Ваше превосходительство
Добиваясь порядка, Нахимов, случалось, кричал и топал ногами, но даже ему с его необыкновенным авторитетом не удалось побороть царившее среди интендантов воровство. Как-то в особенности недовольный одним из них Нахимов начал его распекать. Тот начал оправдываться: «Я, ваше превосходительство... Меня, ваше превосходительство...» Нахимов вконец взбесился: «Что я вам за превосходительство?! У меня имя есть! Это вы — «ваше превосходительство», а моряков так звать нельзя! Они вашим подлым ремеслом не занимаются, они жизни за Севастополь кладут...».
Ни «ваше благородие», ни «ваше превосходительство» действительно почти не употреблялись на флоте, там звали начальство чаще всего по имени... И конечно, самым близким для моряков было имя Нахимова.
«Павел Степаныч! Павел Степаныч!» — зашумят, бывало, они, заметив приближающегося адмирала, а он сойдет с лошади и тут же к ним. Фуражка, сдвинутая на затылок, панталоны, сбившиеся у коленей, так что и белье из-под них можно было заметить, какое уж тут превосходительство! Свой в доску!..
К Пасхе 1855 года в Севастополь пришли известия о повышении в чинах и наградах. Среди многих радостных лиц только Нахимов, произведенный в полные адмиралы, один ворчал: «Ну, вот-с, изволь теперь эполеты менять!»
И так и не сменил потом! Поначалу даже не хотел издавать приказ о своем повышении. Насилу его уговорили: «Как хотите, а устав нарушать нельзя. Ведь к вам теперь должны обращаться: «Ваше высокопревосходительство!». «Очень длинно! — заругался Нахимов. — Надо бы ввести как-нибудь покороче, полегче-с!..»
Матросы давно придумали как — Павел Степанович!
Нахименко бесшабашный
Как-то Горчаков, сменивший на посту командующего армией Меншикова, решил посетить один из севастопольских бастионов. «Что это за мешки впереди?» — спросил он, поглядев в амбразуру. «Французские окопы», — отвечали ему. «Так близко?!» —удивился Горчаков и поспешил удалиться от греха подальше. Зато очень скоро сюда же явился Нахимов и долго прохаживался под градом пуль, изучая защищенность позиции. И ни одна пуля не могла заставить его пригнуться. Если вдруг невольно приседал сопровождающий офицер, Нахимов только посмеивался: «Что это вы мне кланяетесь?»
Как-то, сидя на скамье у одного из блиндажей, он вел разговор с офицерами. Вдруг крик: «Бомба!» Все поспешили в укрытия, а Нахимов даже не шевельнулся. Когда после взрыва, осыпавшего бастион осколками и камнями, офицеры вышли из блиндажей, он как ни в чем не бывало возобновил с ними разговор. О бомбе, конечно, и слова не сказал.
Безудержная храбрость Нахимова не просто бросалась в глаза, она была вызывающей. «Не бережете вы себя, Павел Степанович, а жизнь ваша нужна России!» — не раз предупреждали его окружающие, но он только отмахивался: «Не то вы говорите! Севастополь беречь следует, а убьют меня или вас — беда невелика-с!..»
Проделываемые им штуки были заразительны. Подражая ему, какой-нибудь офицер мог выйти из укрытия, свернуть папироску и небрежно пройти мимо неприятельских траншей. Матросы решались и на большую дерзость. Стыдно было уступать Павлу Степановичу, прозванному ими за презрение к опасности «Нахименкой бесшабашным». Прозвище меткое, но из него выпадает скрытая расчетливость адмирала. Как-то в молодости он чуть не погиб, спасая матроса. В другой раз, когда его корабль неминуемо должен был столкнуться с другим, он занял самое опасное место... «Зачем вы так дразните судьбу?» — спрашивали у Нахимова офицеры. «Команда должна видеть присутствие духа в своем командире, — отвечал он, — может случиться, мы пойдем с ней в сражение».
В самом великом его сражении ни команда не подвела его, ни сам он не дал повода усомниться в присутствии духа. «Ах, Нахимов! Вот смелый! — вспоминал Синопскую битву один из матросов. — Ходит себе по юту, да как свистнет ядро — только рукой, значит, поворотит: туда тебе и дорога!»
В действенную помощь начальства Нахимов почти перестал верить уже в первые месяцы обороны и при случае позволял себе не только быть откровенным (им он всегда был), но и не церемониться. Когда Николай I дважды подряд передал ему поцелуй и поклон, он взорвался: «Не надобно нам поклонов-с! Нам нужна плеть! У нас порядка нет-с!»
Конечно, подобные выходки могли раздражать, но настолько очевидны были заслуги Нахимова, что уже в декабре 1854 года Меншиков представил царю доклад о необходимости его наградить, а в самом начале марта следующего года вступивший на престол Александр II произвел Нахимова в командира порта и военного губернатора Севастополя.
Незадолго перед тем у защитников города появились три новых укрепления, выдвинутых в сторону неприятеля: Селенгинский и Волынский редуты и Камчатский люнет. Они прикрыли наиболее опасное направление, и, естественно, союзники тут же обрушили на них яростные атаки.
Укрепления долго удавалось удерживать, но 25 мая противник выпустил на Севастополь такое количество снарядов, что даже Малахов курган замолчал. На другой день бомбардировка возобновилась, а к вечеру начался штурм. В страшном сражении пали оба редута. Вслед за тем был взят и люнет. Возникла угроза падения Севастополя. Спасли его отчаянная храбрость Нахимова и Хрулева, одного из лучших армейских генералов. Хрулев быстро подтянул подкрепления и остановил дальнейшее продвижение французов. Нахимов же в самый жаркий момент боя оказался на Камчатском люнете. Воодушевленные его присутствием матросы с безудержной яростью защищали свои орудия, хотя на каждого из них приходилось по десять французов. Когда угроза окружения стала неминуемой, кучка оставшихся в живых моряков, взяв в кольцо адмирала, пробила штыками путь отступления...
Следующий штурм Севастополя начался в ночь на 6 июня. Первые пять натисков были отбиты, шестой, казалось, сулил французам успех: их передовая колонна сумела ворваться на Малахов курган. Но после отчаянной рукопашной неприятель вновь был отброшен.
И опять отличились Нахимов с Хрулевым. Хрулев храбро бросался с солдатами в контратаки, а Нахимов, и тут оказавшийся в гуще боя, скомандовав: «В штыки!», сам повел уцелевших бойцов на наседавшего неприятеля.
И здесь его чуть не убило, но к советам поостеречься Нахимов по-прежнему прислушиваться не хотел. «Здесь убьют», — предупреждали его. «Ну, что ж, мы все здесь останемся!» — отвечал адмирал, и было ясно, что он не может и не хочет пережить Севастополь.
В то время как Горчаков стал потихоньку готовить Севастополь к сдаче, Нахимов продолжал настойчиво отстаивать мысль о необходимости его обороны до тех пор, пока не перебьют всех защитников. Узнав, что командующий отдал распоряжение о строительстве моста как пути отступления, он вспылил: «Видали подлость? Готовят мост через бухту! Но ни живым, ни мертвым я отсюда не выйду». И сдержал свое слово.
Жив ли Нахимов?
«Ваше благородие, — кричал один из раненых в предсмертных муках, — я не о помощи, о важном деле хочу спросить...» «Ну, что такое, голубчик? — нагнулся к нему офицер. «Скажите, жив ли Нахимов?.. Жив?!! Ну, слава Богу! Теперь могу умереть спокойно».
Сцена покажется вдвойне трогательной, если вспомнить, что после многих месяцев обороны в Севастополе к любой смерти относились как к вещи пустячной. «Что там случилось?» — «Ничего, ваше благородие, только немного приклад откололо». — «Человек-то что?» — «Человек? Да человека, известно, убило». Только одна смерть могла обратить на себя внимание. Это смерть Нахимова, ибо в нем была душа обороны Севастополя...
28 июня он, как обычно, отправился на позиции. Пули и ядра летели вслед ему и его свите, но адмирал был как никогда весел. «Как приятно нам ехать такими молодцами, — похвалил он адъютанта, — человек с чистой совестью всегда будет ожидать смерти спокойно...» Но, сказав это, вдруг задумался.
На корниловском бастионе его окружили матросы. «Здорово, молодцы, — обратился он к ним, — спасибо за то, что хорошо деретесь. Смотрите же, не дайте французу прорваться...»
Поговорив таким образом с матросами, Нахимов направился к вершине бастиона. Его попытались остановить, но он все шагал и шагал вперед...
Первая пуля, явно прицельная, ударила около самого локтя Нахимова в мешок с землей. «Они сегодня довольно метко стреляют», — заметил адмирал, когда рядом с ним просвистела вторая пуля, и в этот момент без единого стона повалился на землю. Третья пуля угодила ему в голову...
Он уже не приходил в сознание. Потом были гроб, покрытый изорванным адмиральским флагом, развевавшимся на его корабле в день славной Синопской битвы, грустный перезвон колоколов, слезы на загорелых щеках матросов и притихший от скорби город — ни одного выстрела, даже со стороны неприятеля. Так уходил в вечность великий русский адмирал Павел Степанович Нахимов, умиравший за Россию десятки раз, но так и не умерший в ее благодарном сердце.
***
На случай, если Севастополь падет, у него был план: укрыться с матросами в незанятом укреплении и продолжать сражаться. Он предполагал, что сможет сдерживать врага еще месяц...
Нет сомнений — план был бы выполнен, но поверить в то, что Севастополь падет еще при жизни Нахимова, совершенно невозможно. Даже после того как противник занял Малахов курган и возможности удерживать оставшиеся позиции свелись к нулю, матросы никак не хотели оставлять их, ссылаясь на то, что Нахимов не отдавал им приказа отступать...